Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде - [32]

— Хотите познакомиться с классными девочками — звякните, когда будете в Москве.

Между прочим, кое-кто из труппы “Порги и Бесс”, по его мнению, —“очень даже классные девочки”, особенно большеглазая хористка по имени Долорес (“Делириос”) Суон. В музее, где экскурсантов разделили на взводы по двенадцать человек, Адамов специально включил мисс Суон в группу, куда входили, среди прочих, Вольферты, миссис Гершвин, Нэнси Райан, Уотсон и я.

Эрмитаж — это часть Зимнего дворца, сравнительно недавно перекрашенного в холодный имперский chartreuse-vert.* Мили серебристых окон смотрят на парк и на широкую гладь Невы.

— Зимний дворец начали строить в 1764 году и закончили через семьдесят восемь лет, — сообщила экскурсоводша, мужеподобная девица с манерой “нечего рассусоливать”. — Он состоит из четырех зданий и вмещает, как вы видите, величайший музей мира. Мы стоим перед Посольской лестницей, по которой послы поднимались на аудиенцию к царю.

В кильватере этих мифических послов наша группа поднялась по мраморной лестнице, изгибавшейся под филигранным бело-золотым потолком. Мы прошли, как по дну морскому, по великолепной зале из малахита и увидели окна во всю стену. Некоторые на мгновение остановились поглядеть на знаменитую камеру пыток, Петропавловскую крепость, видневшуюся сквозь дымку на другом берегу Невы.

— Идемте, идемте, — торопила экскурсоводша. — Есть много чего посмотреть, и мы не выполним свою миссию, если будем останавливаться для бессмысленных зрелищ.

Непосредственной нашей миссией было посещение Золотой кладовой.

— Там у них то, что надо, — царские драгоценности и прочая дребедень, — сообщил Адамов мисс Суон.

Запертые двери подвала охранял взвод коренастых амазонок в форме, с пистолетами в кобуре. Адамов, показав большим пальцем на охрану, сказал Уорнеру Уотсону:

— Спорим, у вас в Америке нет баб-ментов?

— Ну почему же, — робко сказал Уотсон. — Конечно, у нас есть женщины-полицейские.

— Есть-то есть, — сказал Адамов, и влажное луноподобное лицо его побагровело от смеха, — но не такие толстухи, верно?

Пока отмыкались сложные замки на стальных дверях хранилища, экскурсоводша объявила:

— Дамы, оставьте, пожалуйста, сумки у сторожей.

И добавила, как бы во избежание очевидного истолкования этих слов:

— Дело в том, что дамы могут уронить сумки и причинить ущерб. Такое бывало.

Хранилище разделено на три небольших, освещенных канделябрами помещения. Первые два отведены под уникальнейшую из экспозиций музея, изысканную панораму скифского золота: браслетов и пуговиц, холодного оружия, тонких, как бумага, листьев и цветочных венков.

— Первого века штуковины, — сказал Адамов. — До нашей эры, нашей эры, всякая такая мура.

Третья комната скучнее и ослепляет великолепием. Дюжина застекленных прилавков (с металлическим штампом производителя: Холланд и Ко., 23 Маунт Стрит, Гросвенор Сквер, Лондон) пылала огнями аристократических безделушек. Трости из оникса и слоновой кости, птицы с изумрудными язычками, букет лилий из жемчуга, букет роз из рубина, кольца и шкатулки, рябившие дрожащим блеском, как воздух в жаркий день.

Мисс Суон пропела: “Бри-бриллианты — лучший друг девчонки”; кто-то крикнул: “Эрла Джексона сюда, где он?” — и ему ответили: “Ты ж понимаешь, этот котяра так рано не подымется. Ну, будет жалеть, что пропустил! С его-то стекляшками”.

Адамов прочно встал перед прилавком, где была коллекция Фаберже — и один из немногих миниатюрных символов царской власти — корона, держава и скипетр.

— Прелесть какая, — вздохнула мисс Суон. — Правда, мистер Адамов?

Адамов по-отечески улыбнулся.

— Главное, тебе нравится, малышка. По мне, так это все сплошная дрянь. Кому от этого польза?

Айра Вольферт, жевавший незажженную трубку, похоже, был того же мнения.

— Терпеть не могу драгоценностей, — сказал он, сердито глядя на поднос со сверкающими безделушками. — Не отличаю циркония от бриллианта. Разве что цирконий лучше. Больше блестит.

Он обнял за плечи жену.

— Слава богу, жена у меня не любит украшений.

— Да нет же, Айра, люблю, — сказала миссис Вольферт, уютная женщина, склонная высказывать твердые убеждения в полувопросительном тоне. — Я люблю произведения искусства. А это все — обман и мишура. Когда я на такое гляжу, то просто заболеваю.

— Я тоже, но по-другому, — сказала мисс Райан, — Все бы отдала вон за то колечко — с тигровым глазом.

— Я от такого просто заболеваю, — повторила миссис Вольферт. — Такие вещи я не называю произведениями искусства. Вот это, — она указала на свою простенькую брошку из мексиканского серебра, — я называю произведением искусства.

Миссис Гершвин тоже занималась сравнениями.

— Мне ничто подобное даже не снилось, — говорила она, потерянно перебирая свои бриллианты. — Лучше бы не приходить. Меня такая злость берет — так бы и треснула мужа.

— Если бы можно, вы бы что взяли? — спросила мисс Райан.

— Все, солнышко, — ответила миссис Гершвин.

Мисс Райан кивнула.

— Точно, а дома разложить это все на полу, раздеться догола — и кататься.

Вольферту ничего этого было не нужно, он хотел “выбраться отсюда и поглядеть на что-нибудь интересное”, о чем и сообщил экскурсоводше. Она в ответ препроводила всех к выходу и пересчитала выходивших по головам. Километров через шесть поредевшая группа приволоклась в последний выставочный зал на ногах, подгибавшихся от двухчасового осмотра египетских мумий и итальянских мадонн, глазения на прекраснейших, но чудовищно развешенных старых мастеров, ощупывания гробницы Александра Невского и изумления парой Голиафова размера сапог, принадлежавших Петру Первому.