Ну что же он так долго? Чего он ждет?
— Восьмой, повторите, — сказал отец.
Он словно нарочно тянул время.
И вдруг я понял. Я понял, что произошло. Он догадался. Он узнал по голосу, что отвечает ему не Морковин.
И теперь он колебался, он решал, что делать.
«Скорей же, скорей!» — мысленно торопил я.
Генерал еще не догадывался, чем вызвана заминка, но каждую минуту он мог заподозрить что-то неладное.
«Скорей же!»
Отцу стоило только сделать вид, что он ничего не заметил, и все будет в порядке. В конце концов, не он же посадил в танк сержанта Быкова! Он-то при чем!
— Восьмой, отставить! — скомандовал отец. — К машине!
Что он задумал? На глазах у генерала! У всей комиссии! Теперь все поймут, в чем дело.
Крышка люка откинулась, танкисты уже выбрались из танка, спрыгивали на землю.
— Лейтенант Загорулько! Ко мне! — крикнул отец.
Но лейтенант и так уже бежал к нему.
— Товарищ лейтенант, — голос отца звучал совсем спокойно, даже тихо, — разберитесь, что там за путаница в экипаже…
— Товарищ капитан… — Лейтенант Загорулько старался не столько словами, сколько движением лица что-то объяснить отцу.
— Выполняйте! — четко выговорил отец, и тут уж я увидел, что он еле сдерживает себя, чтобы не закричать на лейтенанта.
Лейтенант раздраженно усмехнулся. В конце концов, он старался только ради отца.
— Вы слышали? Выполняйте!
Через минуту сержант Быков уже передавал свой спасательный жилет Морковину. Морковин долго застегивал его — никак не мог справиться с крючками.
Потом отец приказал экипажу подойти к нему. Он переводил взгляд с одного лица на другое и наконец остановился на Морковине.
— Ну, как настроение? — спросил он.
— Ничего настроение, — неуверенно улыбнулся Морковин.
— Не волнуйтесь, — сказал отец. — Все будет хорошо. Не волнуйтесь.
Все это происшествие заняло лишь несколько минут. Крышка люка опять захлопнулась — теперь уже за Морковиным.
Я украдкой поглядывал на генерала, на окружавших его офицеров. Догадались ли они, что произошло? Или нет? Я ничего не мог определить по их лицам.
Танк вошел в воду, вода приглушила грохот мотора, и на берегу тоже разом стихли все разговоры. Даже солдаты, старавшиеся до сих пор держаться незаметно, подальше от начальства, теперь высыпали к самой воде. Даже лейтенант Загорулько, который сначала лишь раздосадованно махнул рукой — ему, мол, наплевать, пусть хоть затонет этот танк вместе с Морковиным — и тот все-таки не выдержал и сейчас стоял рядом с солдатами.
Я тоже не отрывал глаз от вскипающих водоворотов, по которым угадывался путь танка.
Я ахнул, когда танк вдруг двинулся вправо, я обрадовался, когда он опять вернулся на прямую и пошел ровно, словно по ниточке.
Я переживал за Морковина, но все-таки мысли мои были заняты другим.
Я думал о своем отце. О его поступке.
Ведь в глубине души я с самого начала надеялся, что он поступит именно так. Теперь-то я мог себе в этом признаться…
«Все хорошо, что хорошо кончается», — любит повторять моя мама.
И эти учения кончились хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Морковин провел танк на отлично.
Морковин улыбался, сиял, вытирал рукавом пот со лба, радостно объяснял что-то солдатам. И руки у него сейчас были как руки — обыкновенные руки, непонятно, почему они так раздражали меня полчаса назад…
Я увидел, что мой отец наконец-то немного освободился, отошел от своего командирского места.
Офицеры о чем-то переговаривались, совещались между собой, а он был один, и я не выдержал, бросился к нему, хотя знал, что он может рассердиться, может даже прогнать меня. Отец был весь еще напряжен и взбудоражен, он взглянул на меня, усмехнулся и сказал так, словно отвечал на собственные мысли, словно продолжал прерванный разговор:
— Видал? Помочь надумали! Пожалеть решили! Запомни, заруби себе на носу или намотай на ус, как хочешь, — никогда не разрешай себя жалеть. Это последнее дело, если тебя начинают жалеть, понял?
И он вдруг крепко обнял меня за плечи.
Я был уверен, что в школе, на сборе он обязательно расскажет об этих учениях. Просто мне самому очень хотелось, чтобы он рассказал.
Но я ошибся. Вернее, ошибся я не совсем, а только наполовину.
Я даже не знаю, что творилось со мной последнее время, — я постоянно волновался за моего отца, что бы он ни делал — я волновался.
Проведай об этом Анна Сергеевна, она бы наверняка сказала: «Лучше было бы, Серебрянников, если бы тебя так волновали собственные тройки».
Но человек ведь не может приказать себе, когда волноваться, а когда нет.
Вот и перед выступлением отца у нас в школе я тоже никак не мог успокоиться. Потому что ребята у нас только на первый взгляд вежливые и смирные, а вообще-то им палец в рот не клади. Как-то выступал у нас один лектор. Длинно и нудно. А потом все требовал, чтобы мы задавали ему вопросы. Очень хотелось ему, чтобы были вопросы. Он так уговаривал нас спрашивать его, что наконец ребята начали задавать ему всякие глупые вопросы, нарочно, для смеха. А он на них отвечал. Он даже и не догадался, что ребята потешаются над ним. Не знаю, чем бы тогда кончилась эта забава, если бы не Анна Сергеевна. «Ну, ребята, хватит, — сказала она, — товарищ лектор устал…» — и незаметно для него погрозила нам пальцем.
