Так что никакого настроения сидеть дома у меня не было. И в школе я тоже чувствовал себя не особенно уютно. Никто не сказал мне ни слова о неудаче моего отца, никто не вспоминал о моем обещании покинуть класс еще до конца четверти, и все-таки…
Я потерял уверенность — вот что случилось со мной.
Раньше я легко ввязывался в споры, никогда не упускал случая поддразнить кого-нибудь и не прочь был похвастаться: «А мой отец говорит…», «А мой отец лучше знает…», «А мой отец…» Теперь же я стал больше помалкивать. Я знал, что меня могут осадить в любой момент, и боялся этого, и оттого чувствовал себя неуверенно.
Раньше я всегда был вместе с ребятами, а теперь стал оставаться один. И когда оставался один, придумывал себе разные развлечения, о которых никто не подозревал, кроме меня. Например, мне нравилось незаметно идти по улице вслед за патрулем, наблюдать за всеми действиями патрульных и воображать, будто у меня на поясе тоже висит револьвер в кожаной кобуре и это мне отдают честь встречные солдаты, это на меня уважительно посматривают прохожие, это я готов в любую минуту вступить в схватку с бандитами или хулиганами. А иногда мне нравилось воображать себя разведчиком — тогда мне приходилось неслышно красться вдоль стен, прятаться в подворотнях или с безразличным видом пристраиваться к очереди на автобусной остановке, пропуская мимо себя преследователей…
Однажды я так увлекся, что не заметил, как забрел далеко от школы.
Я шел и шел за патрульными и вдруг обнаружил, что оказался на вокзальной площади.
На этой площади всегда людно. Здесь разворачиваются автобусы, здесь вдоль тротуара выстроились киоски, здесь терпеливо томится очередь на стоянке такси, здесь стоят бочки с квасом и продавщицы мороженого бродят со своими ящиками…
Я очень люблю вокзал, я мог бы часами толкаться на этой площади, но сейчас я сразу вспомнил ночной разговор, вспомнил, как отец дожидался здесь темноты, и у меня опять стало тяжело на сердце. Я представил себе, как сошел он в тот день на перрон и его никто не встречал, — ни я, ни мама даже не знали, что он уже здесь, в нашем городе; всех встречали, а его нет; я представил, как сидел он в зале ожидания на деревянной лавке наедине со своими невеселыми мыслями…
Я остановился около вокзальных тяжелых дверей и, задрав голову, принялся изучать расписание поездов. Почему-то мне вдруг захотелось, мне стало вдруг важно узнать, на каком поезде приехал тогда отец.
Я рассматривал расписание и неожиданно услышал у себя за спиной чей-то голос:
— Далеко ли собрался, Серебрянников?
Я вздрогнул, обернулся и увидел подполковника Евстигнеева, замполита части.
Подполковник Евстигнеев был, пожалуй, единственным человеком в военном городке, кого я побаивался. В общем-то, не было у меня никаких причин его бояться, ни в чем я перед ним не провинился, а вот все-таки предпочел бы я с ним не встречаться.
Я даже точно могу сказать, с каких пор я стал его побаиваться.
Это было еще в прошлом году, весной, в субботний день. Я играл со своими приятелями возле нашего дома в ножички. Земля была влажная, податливая — очень хорошо было в тот день играть в ножички. Тут же неподалеку работали солдаты — убирали территорию вокруг домов. Кто подметал дорожки, кто выкладывал вдоль дорожек беленые камни, кто таскал на носилках мусор. Мы им не мешали, и они нам тоже не мешали — все были заняты своим делом. И вдруг появился подполковник Евстигнеев. Посмотрел, посмотрел на солдат и спросил:
— Кто у вас тут за старшего?
— Я, товарищ подполковник. Ефрейтор Кискин.
— А кто вас сюда прислал?
— Старшина роты, товарищ подполковник.
— Вот что, товарищ ефрейтор. Собирайте своих гвардейцев и шагом марш в казарму. Скажете старшине, что я отменил его приказание. Это что еще за мода — офицерские дети насорят, накидают тут мусора, а солдаты за ними убирай?..
Ефрейтор Кискин начал поспешно созывать своих солдат, а мы сбились в кучу и ждали, что будет дальше.
Подполковник стоял перед нами, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и смотрел на нас в точности как Гулливер на лилипутов.
— А вы, — сказал он, помедлив, строгим голосом, — извольте-ка потрудиться. И чтобы к вечеру была полная чистота и порядок. Ясно? — Он пошел было к штабу, но вдруг обернулся и погрозил нам пальцем: — Ишь барчуки!
С тех пор я старался не попадаться на глаза подполковнику Евстигнееву — у меня так и осталось ощущение, будто он уличил меня в чем-то постыдном. Не очень-то приятно, когда тебя считают барчуком, папенькиным сынком.
— Так куда, говори, ехать собрался?
— Никуда, — сказал я. Мне было неприятно, что он застал меня на вокзале. Еще расскажет отцу или матери, — как я им объясню, с чего я забрел сюда?
— А я думал, ты уже в Сибирь податься решил. Маршрут выбираешь. Был у меня такой случай. На севере я тогда служил. Так к одному майору сын вдруг прикатил. Такой же, как ты. Тысячи две километров отмахал, сбежал из дома от матери и явился. «Надоело, — говорит, — папа, без тебя жить. Соскучился».
Евстигнеев рассмеялся и положил руку мне на плечо.
— Ну что, домой? Могу подвезти.
Только тут я увидел командирский газик с сиденьем, отделанным красным плюшем.
