Мужик - [26]

Шебуев задумчиво молчал. В окна комнаты смотрело вечернее солнце. Было тихо и грустно.

- Соблаговолите изречь что-нибудь...- проговорил Сурков, не оборачиваясь к гостю.

- Что я скажу? - спросил сам себя Шебуев и, помолчав, хлопнул себя по коленям ладонями длинных рук.- Нарисованный вами порядочный человек... букашка противная... это так... Но у меня нет вашей непримиримости... нет этой остроты чувства... Вы, кажется, смотрите на жизнь эстетически... я проще и грубее... Человек я черный.

- Вы не... откровенный человек...

- А может быть...

Сурков вдруг повернулся к нему и раздражительно крикнул:

- С какой это чёртовой высоты вы смотрите на людей? Откуда у вас эта снисходительная нота в голосе?

- Что вы? - удивленно спросил его Шебуев, поднимаясь с кресла.

- Я? Действительно, я... кричу... Вы извините, однако... Скучно, как во чреве китовом... Вокруг какая-то теплая слизь... Вы не сердитесь, пожалуйста... у меня нервы, должно быть...

Он стоял пред Шебуевым, опустив голову, и в его позе было что-то очень трогательное и милое.

- Я не сержусь... Меня просто нервозность ваша поразила... Ну, надо идти...

- Пойдемте гулять?

- Пойдемте!

- Вот хорошо... Я сейчас оденусь...

Он уже сделал движение, чтоб уйти, но Шебуев взял его руку и, потянув к себе, с ласковой улыбкой спросил:

- Так деньги-то вы дадите?

Сурков взглянул на него с недоумением и вдруг расхохотался.

- Нет, вы молодчина! Ей-богу!..

- Давайте-ка! Что дурить? Дело хорошее...

- Ах, чёрт возьми! Я дам... дам... Ведь вы, впрочем, знали, что дам?

- Не совсем... не был уверен...

- Ну что уж скромничать! Так я дам деньги... Но - я даю не потому, что вы убедили меня в пользе дела, и вообще не из каких-либо высших соображений, а только потому, что это мне выгодно...

- Я вас не убеждал,- спокойно сказал Шебуев,- вы сами дали...

- Сам?

- Ну да! Я предложил - вы согласились...

- Чёрт вас возьми! А ведь верно! Нет, вы... человечек любопытный!

Смеясь, он ушел одеваться. А Шебуев, оставшись один в комнате, заложил руки за спину и, подойдя к ящикам с медалями, висевшим на стене, стал их рассматривать, тихо и спокойно посвистывая. Один из ящиков висел криво,- он его поправил и, отступив на шаг, взглянул - верно ли? Оказалось, что теперь ящик висит прямо. Тогда архитектор снова шагнул вперед и снова начал свистеть и рассматривать медали.

- А! - воскликнул Владимир Ильич, являясь в дверях.- Заинтересовались жетонами? Мой папенька лет десять собирал сии знаки. Я называю их бронзовыми улыбками истории... Тут есть очень любопытные жетоны. Вот этот выбит в память победы Нельсона под Абукиром... Это - объединение швейцарских союзов... А знаете что? Одеваясь, я подумал про вас: "Вот человек, который, имея миллионы, мог бы чёрт знает чего настроить!"

- Н-да,- усмехаясь, сказал Шебуев,- кабы мне этак миллиона четыре...

- Представьте себе, что я именно о четырех миллионах думал! - вскричал Сурков.

- Могу это представить... Даже знаю о чьих...

- Нет, серьезно?

- О лаптевских...

- Верно! И знаете, что я думал? - спросил Сурков, с острым любопытством разглядывая спокойно улыбавшееся лицо архитектора.

- Знаю...- сказал Шебуев.

- Почему бы вам не жениться на Лаптевой?

- Вот именно! И представьте себе,- Шебуев вынул из кармана часы и взглянул на них,- вот уже с лишком три часа, как я всё думаю - почему бы мне не жениться па Лаптевой?

Сурков отступил от него, и, щелкнув пальцами, с удовольствием вскричал:

- Вот это остроумно!

Серые глаза архитектора юмористически прищурились, на переносье образовалась резкая морщинка, и он спросил своим сиповатым голосом:

- А ведь я совсем не похож на порядочного человека?

- О, нет! Вы... умнее...

III

Петр Ефимович Лаптев был человек здоровый, румяный и круглый, как шар. Быстрый в движениях, всегда веселый, всем довольный, он занимался торговлей хлебом и ростовщичеством. Он очень любил музыку, не пропускал ни одного концерта, а когда в город приезжала опера, то брал на все спектакли кресло первого ряда. Слушая арию Ленского пред дуэлью или проклятия умирающего Валентина Маргарите, он плакал - хорошая музыка всегда вызывала у него слезы на глазах. А разоряя людей - он шутил и смеялся.

Говорили, что, когда закадычный друг Петра Ефимовича - Трунов - стоял перед ним на коленях, умоляя его обождать с протестом векселей, Лаптев положил ему руку на плечо и задушевным голосом сказал:

- Э-эх, Миша! Разве я не знаю, что разорю тебя вдребезги? Знаю, друг! А отложить протеста не могу, Не потому, что в деньгах нуждаюсь, а потому, что было мне видение во сне насчет твоих делов... Явился будто покойный отец твой, Никифор Савельич, и одет он, братец ты мой, во всё черное. Лик у него этакий копченый и пахнет будто бы от него серой и чадом... И говорит он мне таково строго: "Петр, говорит, Христом богом прошу тебя - пусти Мишку по миру! Забыл, говорит, Михайло про отца, совсем, говорит, запамятовал, ровно бы отца у него и не было. Так ты, говорит, Петр, разори его, нищим будет - родителя вспомнит, тогда, небось, помолится за меня". Вспыхнул тут он, отец-то твои, синим огнем и исчез.