– А я почем знаю? Може и погорел…
Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:
– Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные…
– Не стать лебезить по-твоему, – буркнул Митроха.
Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.
– Эка отец-то у тебя добряк какой? – сказал я Митрофану.
– Добёр! – иронически ответил он, – привык в бурмистрах-то лебезить…
– Нешто он был бурмистром?
– Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах… Так и пропадал в барских хоромах… Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла – барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается – чаи распивать…
– А ты, должно, не любишь отца-то? – засмеялся я.
– Любить-то его не за что, – угрюмо ответил Митроха, – из-за него и так на миру проходу нет… Уж он всем намозолил глаза-то… Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках… А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел… И диви бы чужие… Вот свата Гришку как околпачил!
– В земле? – спросил я.
– Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице… Чего еще! по нонешнему времени какая это цена… Так нет, батя-то мой и тут его принагнул… Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет… А свату ничего!
Я просто руками развел.
– Да как же он все говорил – «вызволил, вызволил»?..
– Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский – чтоб вызволил…
– Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? – спросил я Митроху.
– А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много – я да он… По мне, абы с миром жить в ладу… А обижать-то так тоже не приходится… Я уж к ему приставал – отдели, мол… Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя… А мне все равно как наплевать!.. Мужик – ну, мужицкое дело и сполняй… Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать… батя-то!.. Лошади, теперь – барышевать ими вздумал… Страмотьё!
Митрофан сердито замолчал.
– А тоже еще в уху встревать! – вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, – кабыть без него не знают, как ее сварить-то… Учитель нашелся! – он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.
Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: «Старый черт, тоже два стакана водки… Ишь, невидаль, какая!.. Ломoта его одолела… Барин какой выискался…»
При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.
– Эка мужичок-то важный-с! – встретил он меня.
– Кто?
– Сигней-то, мужичок-с!.. Почтительный да и доброжелательный-с… А ведь этого у них страсть как мало-с, чтобы почтения-то-с… Наипаче все грубостью промышляют-с…
– Да, почтительный и доброжелательный, – задумчиво произнес я, вспоминая иронический ответ Митрохи – «до-бё-р!»…
У крыльца послышался грузный лошадиный топот и грохот экипажа, а немного погодя в комнату ввалился Семен Андреич Гундриков, управляющий господ Дурманиных, тот самый политикан и гордец, который пользовался особенным нерасположением Андрея Захарыча.
– А я к вам ночевать ведь, – проговорил Гундриков, устремляясь ко мне с объятиями.
– Очень рад, – сказал я, искоса поглядывая на Андрея Захарыча, который, вдруг напустив на себя какую-то величественную важность, с немым достоинством ожидал приветственного обращения от вновь прибывшего гостя.
– А, здравствуйте, господин Чухвостиков! – свысока проронил Семен Андреич.
– Мое почтение-с! – многозначительно отчеканил Андрей Захарыч, неистово вращая глазами, и затем язвительно добавил: – А у вас овцы колеют-с, Семен Андреич!..
– Вот как! – пренебрежительно протянул Гундриков, и, обратившись ко мне, затараторил: – А вы слышали новость? Гамбетта>{3}, представьте себе, сделал чрезвычайно обстоятельный запрос в палате депутатов, касательно того, что…
Но здесь мы остановимся, потому что господину Гундрикову я намерен со временем посвятить особый очерк.
