Мужество любви - [208]

— Есть, конечно, и в либретто, и в музыке недостатки, — признавался в доверительной беседе Мдивани. — Но они никак не могут порочить наше стремление создать советскую оперу!

— Понятно! Да об этом и речи нет! Скажи, как реагирует Вано Ильич на свою неудачу?

— Ну как? Наивный вопрос! Как бы ты реагировал?.. Переживает. Однако трудится, пишет «Гимн Международного союза студентов».

— Это по-настоящему партийное отношение к критике!.. А ты?

Мдивани отрывисто бросил:

— С передней линии драматургии не отступлю!

Здесь, читатель, последуй за мной на десятилетие вперед.

1958 год. Поселок Комарово под Ленинградом. Дом творчества писателей, окруженный старым бором.

Иду по аллее, наполненной запахом сосен. Люблю эту аллею. Прямая, как летящая вперед стрела, она гармонирует с моим душевным настроем. Слышу оклик:

— Борис Александрович!

Подходит Добин. За долгие годы он внешне мало изменился. Седины, пожалуй, прибавилось в волосах.

— Рад встрече! — Он берет меня под руку.

— Взаимно, Ефим Семенович!

— Вы прекрасно выглядите, Борис Александрович!

— Вы — тоже. Правда, немного погрузнели.

— Когда, знаете, на душе спокойно, светло, человек крепчает внутренне и внешне!

Мы продолжаем идти вместе в глубь соснового леса. От солнца нас защищают рослые деревья с длинными повисшими, как опахалы, ветвями.

— Что скажете насчет недавнего постановления ЦК об опере «Великая дружба»? — спрашивает Добин, исподлобья взглянув на меня.

— Скажу. Ни одна партия в мире не сможет так открыто признавать допущенные в чем-то ошибки, так открыто их исправлять, как наша ленинская партия!

В те дни много говорилось о постановлении ЦК КПСС, принятом в конце мая 1958 года о допущенных десять лет тому назад некоторых несправедливых и неоправданно резких оценках творчества ряда талантливых композиторов и прежде всего автора оперы «Великая дружба» Вано Мурадели. ЦК отмечал, что это произошло в результате проявления отрицательных черт, характерных для тех лет.

— И все же будем откровенны: постановление сорок восьмого года направляло развитие нашего искусства на путь народности, реализма. Вы же помните, Ефим Семенович, нарождавшиеся в ту пору формалистические тенденции в литературе, в музыке? Время — волшебник жизни, умеющий в конечном счете все расставлять по своим местам!

— Вполне согласен. А вы согласны со мной, что в оценке творчества Ахматовой и Зощенко также был допущен известный перехлест, свойственный тогдашнему периоду?

— Я всегда верил и верю партии: она не ошибается, ошибаются отдельные ее деятели, и партия их поправляет. Наглядный пример — нынешнее постановление ЦК! Вы должны понимать, что оно призывает объективно, серьезно, вдумчиво критиковать произведения искусства, противостоять конъюнктурной, бездоказательной оценке писательского творчества.

— Да! — Добин утвердительно качает головой. — По-моему, это в какой-то мере касается Ахматовой и Зощенко.

— Кстати, они полностью вошли в строй?

— Я сейчас был на даче у Ахматовой, здесь, в Комарове. Небольшой домик (она смешливо-ласково называет его «будкой») предоставлен ей Литфондом. Ну что вам сказать? Анна Андреевна позавчера приехала из Москвы, куда часто теперь наведывается к своим друзьям — писателям Виктору Ардову и Наталье Ильиной. У них она встречает искреннее и простое обхождение. Держится уверенно, с какой-то, если так можно сказать, величавой простотой. Вот одышка появилась, это плохо!.. Но серо-зеленые глаза Анны Андреевны озарены ее вторым творческим рождением. Все написанное в молодости, в плену акмеистической школы, она отвергает. Да, да, отвергает!.. Исповедальными звучат ее строки: «Одни глядятся в ласковые взоры, другие пьют до солнечных лучей, а я всю ночь веду переговоры с неукротимой совестью своей».

Добин подробно рассказывает о дальнейшем, после 1946 года, творчестве Ахматовой.

Анна Андреевна сначала чувствовала себя разбитой, усталой. Вся была в противоречивых размышлениях. Ни ум, ни сердце не могли равнодушно отнестись к происшедшему. Но она не погружалась надолго, говоря образно, в колодец уныния. Шрамы на сердце понемногу затягивались, утихал «шум внутренней тревоги» (она любит повторять эти пушкинские строки!). Главное, не переставала писать! Ее поэтическое кредо было твердым: связывать стихи со временем, с жизнью народа. В пятидесятом году в одном московском журнале напечатали ее стихотворение. Это был для нее настоящий праздник, открывшееся в мир окно. Вы понимаете, как неожиданно для ее почитателей (впрочем, и для всех остальных любителей поэзии) прозвучали такие строки Ахматовой в мае пятидесятого: «Ты стала вновь могучей и свободной, страна моя! Но живы навсегда в сокровищнице памяти народной войной испепеленные года!..» А в конце пятьдесят первого в московском альманахе поместили еще одно стихотворение Ахматовой и отрывок из «Поэмы без героя». У поэтессы возникла деятельная энергия! Перевела Анна Андреевна и трагедию Гюго «Марион Делорм», корейские и китайские стихи, лирику древнего Египта… Словом, тучи рассеялись.

— Радуюсь за нее! — говорит Добин. — Партия сберегла ее талант, и она отдает его людям… У меня основательно продвинулась вперед работа о поэзии Ахматовой. Тружусь денно, нощно!