Мужчины, рожденные в январе - [35]

Года три длилась эта «развеселая» жизнь. Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того, ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, с узковатым разрезом глаз, большими пухлыми губами красивое лицо, от коньяка порозовевшее, было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей, и она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить? А еще ее пугали разговоры: мы ж предвидели, мы ж предупреждали, так оно все по-нашему и вышло.

Он собрал чемодан, не спеша надел пальто с волчьим воротником, в котором был похож на богатого купца, и с ухмылкой, поигрывая ключом от чьей-то квартиры, направился к выходу.

Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло, будто она переродилась.

Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.

Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.

— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.

Сережа молча продолжал смотреть на нее.

— Мам, ты меня любишь? — неожиданно спросил он.

Такого вопроса она не ожидала, хотя дети часто спрашивают матерей об этом.

— Ты ж мой сынок, — ответила Екатерина.

И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил:

— Ты меня не бросишь?

— Да нет же, нет. Но что с тобой такое?

— Мамка Коли Абдашева пьяная как закричит на него: убью, если еще раз стакан с вином разобьешь. А мне можно разбить стакан?

— Конечно, — спокойно и ласково ответила она, — Я даже не рассержусь.

И тут она заплакала.

— Мамочка, ты не плачь, — сказал он, — Я никогда, никогда не буду бить стаканы.

В полдень Стаховы вышли из дома. Было пасмурно и сыро. Темные тучи, будто нанизанные на что-то и оттого неподвижные, гладкие и тугие от чрезмерной наполненности сыростью, ощутимо обремененные ею, готовые в любое время лопнуть и изойти на землю совершенно ненужным ей дождем, почти цеплялись за двухэтажные дома поселка.

Было тоскливо идти под огромной тучевой гроздью, с печалью думая о том, что где-то на земле тепло и солнечно, пасутся на лугу, отмахиваясь от мух, коровы, над речкой и песчаным обрывом, истыканным дырами, летят бумерангами стрижи, на отмели верещат и брызгаются мутной водой ребятишки, рассекая речную гладь, оставляя узкую ленту рябоватого следа с ровными кругами по бокам, молодые ребята катают на лодках загорелых девушек, которые притворно ахают, когда холодные брызги от весел попадают на их разгоряченные тела.

Когда у Стаховых утонул сын, многие им советовали уехать на материк, где, мол, легче будет перенести горе, обрести душевное равновесие, но Вениамин и Екатерина решили остаться здесь. Страшная потеря сблизила их, заставила как бы заново присматриваться друг к другу.

Вышли за поселок, и дорога повела их но берегу моря. А от моря, от водорослей, выброшенных недавним штормом, черневших теперь на белой, отмытой гальке, исходил густой запах йода, темно-серая глубина дышала солью и льдом. Все было наполнено ожиданием жестокого шторма. У горизонта, круто обрываясь, грозовая туча истекала короткими синими полосами, и море там было не такое гладкое, как у берега, а грязное и взлохмаченное.

Три судна, погруженные в воду по самую ватерлинию, день назад вошедшие в бухту, измаенные штормами и дальней дорогой, сбросив груз с верхней палубы, суетливо уходили дальше в устье реки, где до них не дотянутся многометровые, отдающие бутылочной зеленью штормовые волны. От пароходов, увозя к берегу оцинкованные громоздкие ящики и выкрашенные черным лаком бочки, убегали катерки и баржи, спасаясь от шторма в мелководной лагуне за поселком.

Дорога повела Стаховых по склону небольшого холма, средь кочек и кустов ивняка, чахло дыбившегося по обеим сторонам, все круче и круче забирая вверх. Попадались небольшие сырые лощинки с высокой осокой и тальником в рост человека, уже начавшим желтеть. Идти здесь приходилось осторожно: немудрено провалиться по щиколотку в темную, с рыжим отливом, болотистую грязь.

Могила Сережи на самом краю кладбища.

«Вот здесь он уже сорок дней, сорок тяжелых дней… Миленький, родненький мой!..»

Екатерина поправила бумажные цветы, выбеленные дождями и солнцем, прочно державшиеся в поржавевшей проволоке венка, потом стала вытирать тряпочкой небольшой шестигранный обелиск, с которого на нее смотрел улыбающийся Сережа, навсегда влитый с этой прошлой улыбкой в бетон.

«Мы тут, а он там один. Навсегда, навсегда один…»