Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека - [65]

— Нам вместе с тобой есть чего ждать.

— Вместе — да.

Опять у нее затрепетали ресницы — пыталась сдержать слезы.

— А мне бы хотелось, чтобы время поскорее шло, — сказал я. — Хочется слышать твой смех. Посмотри, моя принцесса на горошине, там экран. Сейчас на нем появится птичка.

— И вовсе не птичка, а Сорди.

— И тебе волей-неволей придется смеяться.

— Хорошо, я буду смеяться. Мне и сейчас уже лучше.

Грянула музыка, из темноты, вращаясь в бесстрастном спокойствии, возник земной шар, перед глазами замелькали пестрые будни планеты: война в Индокитае, бои в Сирии, катание на водных лыжах во Флориде. И вслед за тем, как бы продолжая обзор событий за неделю, на экране появилась Италия, где мелкий чиновник, преследуемый всякими напастями, одержимый множеством безумных затей, мечтает стать наместником бога в моторизованном мире — полицейским регулировщиком уличного движения.

Сорди, как всегда, играл с блеском, истории, в которые он попадал, были просто комичны, глупо комичны, трагикомичны, трогательно комичны. Я, к сожалению, до Италии не добрался — так и остался сидеть в кинозале. При мне безотлучно находилась Майя. Действие разворачивалось как бы в двух планах. Словно я стоял у витрины, с которой мне улыбались пластмассовые манекены, а за плечами шумела многолюдная, многоликая улица, плыли облака, катили трамваи.

Майя тоже фильм смотрела краем глаза. Наши взгляды часто встречались. По-моему, и ей не удалось добраться до Италии. Она взяла мою руку в свою. Припомнились уничижительные слова Ремарка о тех недостойных, кто мешает искусство с любовью, но литературные аналогии ничего не меняли, рассудком я понимал, что со стороны это могло показаться смешным, однако ладонь Майи меня сейчас волновала гораздо больше, чем все итальянское киноискусство вместе взятое. В меня заронили горячую искру. Я почти позабыл, что такой огонь еще существует.

— Должно быть, мы слишком близко сели от динамиков.

— Действует на нервы?

— Аппараты ужасно шумят. И динамики оглушают. Когда кончится фильм, мне придется сразу возвращаться. А мы почти ни о чем не поговорили.

Вышли на улицу. Теплый вечер кутался в сумерки, зажигались фонари, сверкали витрины.

— Куда поедем? — спросил я. — У моря вроде прохладно.

— Мне все равно.

— Может, хочешь просто прокатиться?

— Нет.

— Давай пройдемся до универмага, — предложил я, зная, как ей нравится делать покупки. — Хочу тебе что-нибудь подарить в память о сегодняшнем дне. Но ты сама должна выбрать.

Она сразу оживилась.

— Вот здорово! Я так давно не была в магазине. Так давно ничего не покупала!

Универмаг нас принял по-вечернему притихший. Кассиры подсчитывали выручку, продавщицы, сдвинув головы, о чем-то болтали, не обращая внимания на запоздалых покупателей. О жарких баталиях прошедшего дня напоминали вороха пустых коробок и будто бы взрывной волной разбросанные чеки и бумажки.

— Как по-твоему, не начать ли нам с трикотажа? — спросила Майя.

Ее пальцы, перебегая от одной кофточки к другой, мелькали, как у пианистки. Она разворачивала, разглядывала пуховые платки и шали, набрасывала их на плечи, куталась в них, теребила их, комкала в кулаке, разглаживала на ладони и встряхивала. Она забавлялась этим с таким же радостным увлечением, как щенок, играющий с собственным хвостом.

После трикотажа были ткани, потом готовое платье. Продавщицы бросали на нас недовольные взгляды, но Майе все было нипочем. Она вертела в руках каждую вещь, разворачивала, примеряла, затем клала или вешала обратно. Но особенно дала себе волю в отделе украшений — с брошками, заколками, браслетами, сережками, кулонами и бусами. Здесь Майя надолго застряла. Горный хрусталь, переливаясь, струился по ее ладоням, она смотрелась в зеркало, перебирала на свету гранатовые камешки, серебристое кружево из металла, позолоченные цветы. Нечто подобное происходило и в отделе парфюмерии с духами, кремами, лосьонами, одеколонами.

— Ты же еще ничего не выбрала, — напомнил я ей.

— Думаешь, это так просто, — сказала она. — Ладно: сегодня воздержимся. Купим в другой раз.

Все же я вернулся к украшениям и купил ей брошку из желтовато-алого богемского стекла, которую она дольше всего не выпускала из рук.

И тут невесть откуда появился Пушкунг. Я и не заметил, как он подошел, оглянулся, а он стоит рядом с нами, какой-то весь всклокоченный и взъерошенный, в мятом плаще, со связкой аккуратно завернутых книг под мышкой. Увидел нас — сконфузился, растерялся.

— А я и не знал, что вы живете на взморье, — сказал я, поздоровавшись.

Пушкунг поглядел на Майю, поиграл бровями, дернул себя за воротник.

— Я не живу здесь. Приехал за покупками, магазин здесь хороший.

— В самом деле хороший, — сказала Майя.

— Да, — сказал Пушкунг, — широкий выбор чешских клипс.

— Широкий выбор чего? — Мне почему-то показалось, что я ослышался.

— Клипс, — сказала Майя, — это такие сережки.

— Да. — Пушкунг упорно отводил глаза. — В Риге таких с огнем не сыщешь.

— Ах, вот оно что. Клипсы.

— А внутри у них отличные пружины. Как раз такие, какие нужны для модели узла переключателя.

— Понятно, — сказал я.

— Всего доброго! До свидания!

Мы с Майей его проводили с каменными лицами и еще долго стояли не двигаясь. Потом Майя повернулась ко мне, надула щеки, и по притихшему этажу универмага прокатился ее смех.