Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека - [53]

Вот и квартира № 3. Изящная дощечка, стилизованные буквы. Когда глаза свыклись с сумраком лестничной клетки, Турлав разглядел темную костяную кнопку. Опять музейный экспонат — можно было подумать, звонок изнутри приводила в действие пружина.

Долгое время за дверью не слышно было ни звука. Как и следовало ожидать, подумал Турлав, не в обычаях Титы отсиживаться дома. Она сейчас у Вилде-Межниеце или кружит по городу. Но вот еще несколько звонков, и что-то там скрипнуло, зашаркало, скроготнул ключ, звякнула цепочка.

— С кем имею честь?

Голос Титы, всегда такой бодрый, прозвучал слабо и тускло.

— Турлав, Альфред Карлович.

— А-а-а-а! Вот это здорово! Подумать только — а я тут выспрашиваю. Милости просим, милости просим.

Дверь распахнулась. Тита заюлила вокруг него, подталкивая, увлекая в глубь квартиры. И голос сразу ожил.

— Раздевайтесь, раздевайтесь.

— Вы уж извините, нежданно-негаданно, мне в самом деле неловко.

— Это ж просто замечательно, просто замечательно, мы знакомы двадцать лет, а вы впервые соизволили…

— Да я вот так, без ничего, шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю.

— Очень хорошо, что зашли.

— Думаю, может, все еще хвораете.

— Я-то? Хвораю? Что вы! Луцавам пеку крендель. Завтра Сильвии исполняется пятьдесят, а у нее такой ревматизм, пальцы прямо деревяшки. Ну как не помочь человеку. Вчера съездила на Центральный рынок, свежих яиц купила, пока-то изюму раздобыла, миндаля…

Комната была просторная, с огромным окном. Турлава приятно поразила какая-то свежесть всей квартиры в целом. Присмотревшись, он заметил, что большая часть мебели, пожалуй, чересчур уж старомодна, но ощущение свежести, новизны создавалось удачной расстановкой и отдельными штрихами — торшер, телевизор, радиола. Дверь в другую комнату скрывалась в глубокой нише.

Ни на миг не умолкая, Тита продолжала скакать, точно птица в клетке. Расстилала скатерть, одно убирала, другое выставляла. Наконец порядок — все на месте, все чин чином. В чашечках дымился кофе, тогда и запыхавшаяся Тита опустилась рядом с Турлавом в пестрое кресло из карельской березы.

— …Да и Крума надо бы проведать. Так-то он в здравом уме, только память ничегошеньки не держит. В последнее время, еще когда играл, мучился ужасно. Говорит, говорит и вдруг — роль позабыл. Это ладно, куда ни шло, да ведь начисто забывал, что за пьеса. Не шутка, сами понимаете, он за свою жизнь чуть ли не пятьсот ролей сыграл. Какой же вы молодец, Альфредик, что зашли! Вы всегда такой занятой, такой важный — ни разу ко мне не выбрались.

Она взяла чашку. Блюдечко в ее руке дрожало. На веснушчатом лобике выступили капельки пота.

— Вы меня особенно не захваливайте, — сказал Турлав, — по правде сказать, меня к вам привела нужда.

— Тем лучше! Вы так много мне помогали, страх даже вспомнить.

— У меня к вам огромная просьба. Даже не знаю, как и начать.

Они примолкли, настраиваясь на серьезный лад. Тита сосредоточенно ждала, что скажет Турлав. А он вертел в руках фарфоровое блюдечко.

— Говорите без стеснений, если только будет в моих силах…

— Коротко и ясно: мне нужна комната. Ненадолго.

Тита вздрогнула в своем кресле, вся подобралась и сжалась. Личико ее, казалось бы, сразу слиняло, стало серым и морщинистым.

— Ох, не могу я этого, — молвила она, разведя руками, а потом сложила ладошки. — Чего не могу, того не могу. Вы не первый, кто обращается ко мне с такой просьбой. Это квартира Салиня. Здесь все сохранилось так, как было при нем. Может, когда-нибудь будет создан оперный музей и вещи заберут…

Теперь Турлаву пришлось развести руками.

— Ничего не поделаешь. Я понимаю. На вашем месте я, пожалуй, поступил бы точно так же.

— Мы сюда переехали в двадцать втором году. Но Салинь в этой квартире жил до революции. Принято считать, что последняя фотография Рудольфа Блаумана сделана в девятьсот седьмом году на квартире художника Розентала, на самом же деле последняя фотография снята здесь, в начале восьмого года. Я могу вам показать: Блауман, Салинь и Даце Акментыня. Или, как называл ее Салинь, — Дартыня. Вообще-то ее звали Доротеей. Доротея Штенберг. Когда мы сюда переезжали, она нам подарила подушку, ею же самой и расшитую. А месяц спустя навсегда покинула сцену.

— Я понимаю, — проговорил Турлав, — вы ничего не должны объяснять.

— Жаль. Жаль. Вы для меня столько сделали. Но как же я могу? Поверьте, это не в моих силах.

— Я понимаю.

— Время так быстро все стирает, жизнь похожа на классную доску. Не успели записать, не успели запомнить, а уж все стирается. Взять того же Яна Райниса. Уже превратился в памятник. Но там вот он сидел за столом, где сейчас сидите вы, и со слезами на глазах сокрушался, что с каждым днем его все больше лень одолевает, воля расслабляется. А до чего был мнительный, если бы вы знали! Стоило кому-то на улице с ним не раскланяться, и настроение испорчено. А показать, как Райнис сиживал в кресле? Только что ж я это разболталась. У вас ведь на уме другое…

— Спасибо за кофе. Не буду вас отвлекать от дел. Вам еще крендель печь.

— А на что вам все-таки понадобилась комната?

— Банальный случай. Развод. Семья распадается.

— Какая семья?