Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека - [101]

— Тогда я, право, не знаю, что и писать. В самом деле не знаю… Весной 1920 года Салинь вернулся в Ригу. Я тоже. Мы оба…

Глядит на меня растерянно, вопросительно. Но я не уверен, видит ли меня. Скорее всего, видит своего Эдуарда, видит молодым, решительным. И сама молодая, порывистая, вот вдвоем они сходят с поезда в Риге, еще на том старом вокзале с гулким стеклянным сводом, Эдуард подает ей руку, весенний ветер теребит цветы на шляпке, паровоз, отдуваясь, выпускает облако пара, и оно, это облако, расползаясь, тянется и тянется через многие годы.

Жизнь — это бег безостановочный, а сердце хочет что-то удержать. Жизнь бежит быстрее, чем успеваем любить. Вот и выходит, что на любовь нередко приходится через плечо оглядываться. Наша память — любовь недолюбленная.

Что еще сказать? Пожалуй, это все. Что будет дальше, не знаю. По той простой причине, что событиям, как и плодам, полагается вызреть, срывать их зелеными не имеет смысла. А принимать желаемое за действительное было бы несерьезно. Чтобы надежды и томления воплотились в реальность, им предстоит пройти проверку временем.

Разве вот такая мелочь.

Тем летом, в день столетнего юбилея праздника Песни, я повстречался со Скуинем. С минуты на минуту должно было начаться торжественное шествие певцов. Мне хотелось запечатлеть в памяти эту историческую картину, чтобы при случае поведать о ней внукам. Мы стояли под цветущими липами на тротуаре напротив Театра драмы. Шел дождь, но люди, казалось бы, совсем не обращали на него внимания, терпеливо ждали, теснее выстраивая ряды. Под тяжкими жерновами облаков за Даугавой блеснуло солнце.

— Ну, так как же, — спросил я, — роман свой дописали?

— Почти что, — ответил Скуинь. — Пришлось отвлечься, надо было попутно закончить работу о писателе Юрисе Нейкене. Оказывается, мужчина во цвете лет — это ж стародавняя проблема.

Вдали загремел духовой оркестр. Дождь перестал.

— Но в общем и целом роман завершен. Не хватает последней страницы.

— Одной-единственной страницы?

— Одной-единственной.

— И что же это будет за страница?

— Так, ничего особенного. Посреди дороги вырыта яма. На земле валяется лопата. Рядом стоит обуглившийся человек. Сеется синий дымок, попахивает паленым. У него были самые добрые намерения, говорит кто-то, он собирался вырыть новый колодец. Да пренебрег правилами безопасности. Как раз на том месте другой человек с благими намерениями зарыл кабель высокого напряжения.

Я пристально глянул писателю в глаза. Он выдержал взгляд.

— Обуглился, говорите?

— Да. Но понемногу обретает прежний вид. Со стороны посмотришь, не поверишь, что с ним этакое приключилось.

На том позвольте и закончить этот рассказ о своей, да и не только о своей жизни. Рассказ о большом отдалении от начал, что, возможно, не более как расширение, рассказ о важном задании века — создании телефонных станций, с тем чтобы связь между людьми стала надежной и прочной. В детстве нам кажется непонятным, как это мы ходим вниз головами по шарообразной Земле, да и вообще что за чудеса такие — толкутся, толкаются люди, встречаются и расходятся, уходят навсегда. Почему не провалимся все в тартарары? Каждому для себя предстоит открыть заново, что Земля — это, в общем-то, огромный клубок, летящий в Бесконечность. Клубок, в котором судьба любого из нас.

Мемуары молодого человека

Глава первая

Мысль отыскать отца с помощью парапсихологии проклюнулась в мозговых извилинах Зелмы. Моя фантазия на этой частоте попросту не работала. На сей счет у меня нет никаких комплексов, говорю это вполне серьезно и безо всякой рисовки. Отсутствие отца я, в общем, и не чувствовал. Не потому, что толстокож или начисто лишен человеческих чувств. Во мне эти чувства, надо думать, сфокусированы как-то иначе. Благодаря деду, которого дедом я никогда не называл. Сызмала он для меня был Большим. Это, вне всяких сомнений, сыграло свою роль.

Тогда меня интересовала парапсихология как таковая. Беспросветная темнота, где ежесекундно рискуешь наткнуться на нечто поразительное. Территория по ту сторону интеллекта. Состояние невесомости, когда профессор столь же легковесен, как и студент-первокурсник. «Я не верю» против «я верю», знать же никто ничего не знает. Благоприятная среда для всяких чародейств, мистификаций. А возможно, и для потрясающих открытий. Большой сказал: незнание — исходный материал для знания. И еще он сказал: как свидетельствует история, интерес человечества ритмично пульсирует между рациональным и иррациональным.

Помню, все началось в нашей факультетской библиотеке. Зелма ждала собрания. Какого именно, сказать не берусь. Однажды мы подсчитали: у Зелмы в ту пору было двенадцать общественных нагрузок. А у меня оставалось десять минут до заседания учебного сектора. Мы стояли у окна и глядели на греческий профиль Оперного театра. Зелма рассказывала о том, как ее дядя потерял бумажник с важными колхозными документами и не знал, что делать. Кто-то в шутку предложил наведаться к Карлине из Ошупе. Дядя, разумеется, этого всерьез не принял, потом все-таки поехал. И Карлина сказала ему: оглядись как следует там, где сидел, перебирал бумаги. Дядя воротился домой и — к дивану. Нашелся бумажник: проскользнул меж сиденьем и спинкой!