Муж, жена и сатана - [60]

«…Полагаю, до сей поры не успели вы запамятовать, что голова моя отчленена была от тела моего — прошу прощенья за сию жутковатую подробность. Будучи свидетелем самого события, я испытывал высшее негодованье от той неприглядности, какую зрели очи мои. Буду и впредь употреблять, с вашего позволения, слова, не слишком справедливо отражающие существо вещей или действ всякого рода. «Зреть» для души — есть понятие более нежели условное, как и «слышать», и многое иное, свойственное человеку во плоти. Взору моему представилась картина ужасающая — двое кладбищенских, вытянув тело мое из гроба, изуверски обезглавливали его, способствуя этому неправославному делу грубой пилою, рвущей, но не пилящей жилы у шеи мертвого тела. Рубили снова же гадко, не удалив с топора застаревшей ржи, а после сызнова нещадно драли по жилам и по остальному. И тело мое обезглавленное удвинули обратно в гроб, не поворотив даже на спину.

Так вот. Неизвестный, унесший голову мою, отнятую могильщиками, увез ее на санях совместно с черепом неизвестного для меня происхожденья. Я последовал за санями теми, и вскоре обнаружилось, что неизвестный тот — не кто иной, как весьма прославленный на Москве господин, промышленник и благодетель, один из сыновей носителя громкой купеческой фамилии, Александр Алексеевич Бахрушин. Причин для подобного нехристьянского святотатства я не ведал и ведать, бесспорно, не мог, тем более что действо его было тайным и после его совершенья сей господин ни одного разу никак его в услышанье не толковал. Местом обитанья своего после плотской смерти избрал я дом милых друзей моих Толстых, в коем произошла кончина моя, с тем, чтоб там и дождаться той минуты, когда, наконец, покину земной предел. Однако такому, как вы уж знаете теперь, случиться не довелось. Не один раз осуществлял я попытки отрыва от грешной земли нашей. Однако всякий раз были они безуспешны и ничего, кроме терзаний и мук страдающей душе моей не принесли.

Так проходили годы и годы. Лишь только через сорок с недолгим лет от смерти тела сделались ясны мне резоны деяний купца Бахрушина. Надобно заметить, время от времени навещал я дом Бахрушиных, перемещаясь от Никитского бульвара к московским Кожевникам: тянуло меня туда, к месту хранения головы моей. В один из таких визитов стал я свидетелем беседы меж отцом и сыном Бахрушиными, Александром Алексеевичем и Алексеем Александровичем…»

— Ну и? — Лёва, казалось, не выдерживает недостаточности темпа чтения, опережая глазами скорость возникновения экранных знаков. — Зачем ему голова-то ваша понадобилась?

Ада посмотрела на него так, что он немедля вернул себя в обратное состояние и просительно развел ладонями.

— Вы, пожалуйста, не обращайте на нас внимания, Николай Васильевич, продолжайте писать. Это так… всплеск эмоций, не более того, повышенный темперамент моего мужа.

— Энергия разума, а не темперамент, — еле слышно пробурчал Лёва и воткнулся в экран.

«…Человек глубоко верующий, в чем не имею малейшего сомненья, глава дома, отец Алексея искренне заблуждался, полагая, что якобы предуготовленный для него судьбою талисман в виде моей мертвой головы станет сопутствовать удаче их славной фамилии. Злого чувства, друзья мои, к слову сказать, не держу ни против него, ни против других членов доброго семейства Бахрушиных, потому как не было дурного умысла в том деянье, а было лишь пустое чаянье и полная возможность его осуществить. По прошествии двух лет я вновь навестил Бахрушиных, застав переезд семьи к новому месту их проживанья. Дом они возвели себе новый, прелестный особняк в русском духе, на Лужнецкой улице. Он и теперь там, с размещенным в нем музеем, именованным в честь купца Бахрушина-младшего. Туда и череп мой переселился вкупе с выдающимся собранием древностей от истории театра, от музыкального дела, от всей русской словесности.

Все годы пребывания моего у Толстых помышлял я об одном лишь, наиглавнейшем для меня — как и в какое время сумею выискать я способ сделать так, чтобы череп мой предан был земле. Я и тогда полагал, и теперь в совершенной уверенности, что вознесенье мое, пускай на годы и годы запоздавшее, осуществимым сделается лишь по исполнении такого непременного шага».

— Непременного — в землю? — вновь не выдержал Лёва, забыв о только недавно проявленном женой недовольстве. — А в воду если, например? Или через кремацию, допустим?

Ада оторвала глаза от экрана и спрятала лицо в ладони.

— Лёва, что ты такое говоришь… — стараясь произнести слова почти неслышно, проговорила Аделина. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать?

— А что такое, Адусик? Это ведь важно, правда, Николай Василич? — Он призывно посмотрел по сторонам, с явным намерением сразу же призвать классика к участию в обсуждении параллельно возникшей темы. И тут же развернулся обратно к Аделине: — Забудем же потом спросить. На черта надейся, а сам не плошай! А вдруг найдется! И чего делать станешь?

— Я тебя умоляю, Лёва, — едва слышно, снова максимально поджав голос, проговорила она, — уймись, уймись, пожалуйста. Речь сейчас не о способе утилизации, дай человеку душу излить, он этого так долго ждал. — И только уже собралась она озвучить слова очередного извинения за своего несдержанного мужа, как на экране, после короткой заминки, вновь потекла буквенная вязь.