Музейный роман - [133]

Дул ветер и, относя от ноздрей её запахи прекрасной пустоши, нагнетал новые, едва уловимые, но не менее волнующие. Внезапно повеяло свежестью, какая случается перед сильной грозой, и, будто отозвавшись на такую перемену природы, потянуло озоном, защипало лёгкие, закружило в голове, сзади, в районе затылка.

Она узнала его. Да и трудно было не узнать классика: острый нос, глубокий взгляд, смешливые и печальные глаза, длинные, на центральный пробор, хотя и перепутанные теперь уже, волосы. Подошла к нему, вежливо тронула за рукав:

— Николай Васильевич?

Тот, что был в хитоне на голое тело, с отвёрнутой назад головою будто в ожидании чьего-то прихода, обернулся, удивлённо посмотрел. Спросил по-итальянски:

— Chi sei tu, signora? [9]

— Простите, вы же Гоголь, Николай Васильевич, верно?

— Верно, милая, — удивлённо согласился натурщик, — я и есть оный. А вы, сударыня, малость заплутали, я смотрю?

— Я Ева, — представилась она, — Ева Ивáнова, из Москвы. Я ищу Александра Андреевича. И мне указали на вас. Сказали, вы, мол, знаете, как его сыскать.

— Ивáнова? — переспросил Гоголь. — Из Москвы? — И удовлетворённо хмыкнул: — Неужто роднёй другу моему любезному доводитесь? Он, признаться, и не похвалился, что вы нынче присутствуете у него на сверочном пленэре.

— Я не вполне родня, — осторожно призналась Ева, улыбнувшись, — я скорее крёстная дочка одного из его дальних родственников по прямой ветви. Но он обо мне пока не знает, — и чуть смутилась, — как-то так, в общем… — И тут же перевела разговор на другую тему: — А сами-то вы что тут делаете, если не секрет? Вы же великий писатель, а не натурщик. Я вас всего-всего прочитала, ещё давным-давно, вы у меня любимый автор после Иосифа Александровича Бродского, сразу вслед за ним идёте. А коль откинуть поэзию, так вообще на первом, кроме «Тараса Бульбы», слишком уж там много ужасов для меня, кровь так и хлещет, вы уж простите.

— М-да-а… писатель-то писатель… — чуть обиженно кивнул Николай Васильевич, — да вот только, как видно, не во всём угождаю вам, барышня прелюбезная. И к обиде вашей же скажу, что об Иосифе таком ни разу не слыхал, даже удручён малость.

— Хотите, почитаю? — спросила вдруг она. — Ему в то время только-только двадцать один год исполнился. Про смерть. И про Петербург.

— Да какой же литератор возьмёт да откажется! — всплеснул руками Гоголь. — Почитай, миленькая, прочти мне что-нибудь величиною незначительное, а я бы послушал, каков он есть, Иосиф твой.

Ева прикрыла веки, сложила руки на груди и почти пропела, настолько саму её трогали эти молодые стихи дó смерти любимого поэта:

Бессмертия у смерти не прошу.

Испуганный, возлюбленный и нищий, —

но с каждым днем я прожитым дышу

уверенней, и сладостней, и чище.

И осенью, и летом не умру,

не всколыхнётся зимняя простынка,

взгляни, любовь, как в розовом углу

горит меж мной и жизнью паутинка.

Лети в окне и вздрагивай в огне,

слетай, слетай на фитилёчек жадный.

Свисти, река! Звони, звони по мне,

мой Петербург, мой колокол пожарный…

Она выдохнула и распахнула глаза.

— Боже праведный… — прошептал классик. — Боже, Боже мой… никто ещё не клал так русским слогом, чтоб с пронзительной такою и ясной силой. Я уж после, коли не будешь против, в альбому свою занесу строки сии.

— Разумеется, — с готовностью подхватила она просьбу великого. — Так почему вы здесь, так и не ответили?

— А-а, ты всё об том же интересуешься. Так не в силах просто отказать я милейшему моему Александру. Он, видишь ли, о столь грандиозном помышляет, что любое моё расхожденье с ним, и более того — несогласие, самого меня не только не украсит, а ещё и сделает несчастливцем. Я, к слову сказать, ведь и сам того желал неимоверно, чтоб в историю сию как угодно вписаться — кем бы либо, чтоб только попасть на полотно да закрепиться в веках персоной своею, скромным изображеньем её. Открыто вам скажу, милая барышня, и даже безо всякой недосказанности, как сам же в недавней повести своей и назначил: «Вся картина та была мгновенье, но — то мгновенье, к которому вся жизнь человеческая есть одно приготовленье…» [10]

— Красиво сказано, — согласилась Ева, — просто великолепные слова. Теперь, по крайней мере, понятно, почему вы здесь. Это вы, Николай Васильевич, будто не только пером своим, но и самим собою, плотью своей, изображением вашим сам дух полотна наполнить желаете. Чтобы углубить русское искусство как только возможно, какое бы оно ни было, верно? Масло, карандаш или же написание гусиным пером.

— Верно, милая, — довольно заулыбался Гоголь, — дивнéй и не сотворишь предположенья, о каком сказала. Мне б такое и в голову не залетело, хотя и не совру: приятные слова, согревающие, и нисколько не раздражительные для уха, не льстивые. Милая, милая у Сашеньки родственница, завидую ему, другу моему любезному… — Внезапно указал пальцем на её ногу. — Что, побаливает, подвернулась, поди, некстати, ножка-то? Тут ландшафты неровные, каменные больше, так что нужно осторожней, милая.

— Да нет, Николай Васильевич, — отозвалась Ева, — то не подвернула я, это хромота моя виной всему, родовая травма, так уж сложилось у меня.