Музейный роман - [104]

Ведьма глубоко вздохнула, прервав на секунду свой негромкий речитатив, при этом так и не разомкнув глаз. И вновь заговорила:

— Всё, убирает в сейф, включает сигнализацию, озирается, осторожно надевает пиджак… очень медленно, очень-очень… Идёт к выходу, отпирает дверь изнутри… делает щель, выглядывает наружу… Выходит, запирает… Идёт на выход… И… кажется, улыбается… — Ева открыла глаза, выдохнула. — Но в последнем не уверена, может, это мне только так показалось. В отличие от всего остального. — И уставилась на Алабина, глаза в глаза. — Что скажете, Лев Арсеньевич?

— Скажу, что даже если и так, то непонятно, с кого спрос. И с чем идти к правоохранителю. С несуществующей записью нашего с тобой путешествия на тот свет? Или с настойчивым требованием расслабить головную мышцу и довериться двум клиническим идиотам?

Слова его Ева пропустила мимо ушей. Просто уточнила, никак не отыграв лицом:

— Там ещё сообщник есть, Лев Арсеньич, я это знаю определённо, хотя и не видела, не показали.

— Знаешь, я почему-то именно так и подумал, — подхватил её мысль Лёва, успев иронично хмыкнуть. — Она же по большому счёту всегда мокрой курицей была, хотя любила и строгость навести, и лицо лишний раз сделать, и словами где надо нажать. Типичная фря из семьи мигрирующих военных с комплексом гарнизонной дочки. Вот только без нужного делу ума. Ей бы музеем Советской Армии заведовать, а не на нашей ниве подвизаться. Хоть и не положено так о покойниках, извини. И потом, смотри, её ведь, как любую профессиональную дуру, хорошо не просчитаешь. Она же, скорей всего, не разумом действует в предлагаемых обстоятельствах, а какой-нибудь идиотской эмоцией, сопряжённой с таким же бабским расчетом. Остальное — по остатку, с боговой, как говорится, помощью.

— Так нельзя о женщинах, — не согласилась Ева Александровна, — тем более о неживых. Пускай даже ими руководили преступные намерения. Женщина уже с самого начала заложник, и если она пошла на такое, то, значит, просто не могла не пойти. Я в этом абсолютно уверена.

— Добрая ты, Евочка, — вздохнул Алабин и плеснул на полтора пальца айлавки каждому, — а я вот не такой. Я из-за этой истории, если выйдет на поверхность, могу многого лишиться из того, о чём мечтал.

— Вы это о чём, Лёва? — не поняла Ивáнова. — Про что же вы такое мечтали?

— Я про то, моя дорогая, что если откроется подобный скандал, да ещё с международным резонансом, то никакой обмен уже не будет возможен. И пролетит наш с тобой военный авангард над милой родиной, махнув ей на прощанье лишь облезлым крылом. И снова у немцев приземлится. Где, собственно, сейчас и гнездуется. А ведь я хотел издать его, первым, где-нибудь в Швеции или, на худой конец, в Финляндии, на атласной бумаге, в суперобложке, со вступительной статьёй разоблачительного, но высокохудожественного содержания. — Он резко выдохнул носом и влил в себя очередную порцию вискаря. — Эх… — Алабин поднялся, пересел на диван, откинулся на спинку, прикрыл глаза. — Зато бабка наша, Всесвятская, та уж точно при своём останется и довольна будет, как никто другой, даже если этой самой дюжины от собрания лишится. Было триста, станет двести восемьдесят восемь — не радикально. Зато и дальше можно наседкой квохтать, сидя на чужом наследии. А на своё, выходит, наплевать. — И тут же прикрыл рот. — Извини, Ева, — но всё же продолжил, чтобы не потерять запала. — В общем, получит, чего добивалась. Она же меня, если на то пошло, для этого в госкомиссию по реституции и сунула, рубежи отстаивать. И чтоб врагу ни пяди земли, ни сантиметра в… Ну это… другое.

— Подождите, Лев Арсеньич, а в чём суть-то, я не поняла? Кто и чего у них там хочет?

Алабин с досадой отмахнулся:

— Да в том-то и дело, Евушка, что все желают всего. И так, чтоб без потерь. А к потерям относятся по-разному. Для первого лица, Путника нашего в ночи, надо, чтобы ушло с любым приятным ему результатом. Ему капиталы перемещать надо, углеводороды возить, потоки свои один-два-три прокладывать, северные, южные, всякие: газ такой, газ другой… вроде как для нас с тобой, для народа, какой чаще представлен бесноватыми патриотами да примкнувшей к ним ряженой мерзóтой под хоругвями и без. А этим надо, чтобы вообще ничего от нас и всё — оттуда, для пущей сохранности исторической справедливости. А жалкий остаток типа меня и ещё нескольких условно нормальных, те просто хотели бы обнулить ситуацию, забыв о распрях, понимая, что художественные ценности и культурные трофеи суть одно и то же. И не так важно место экспозиции, главное, чтобы было доступно. И чтобы культура, вообще, в целом, не разъединяла людей, а максимально сближала. Художественная цивилизация космополитична в самóй основе своей, и этого может не понимать либо совсем уж примитивный ишак, либо патриот из убогих. А добровольный обмен — это и есть лучший способ сделать шаг навстречу друг другу, взаимно признать ошибки, зачеркнуть ужасное прошлое и вместе наслаждаться подлинным искусством, в любом варианте. Да взять хотя бы текст, тоже любой. Не важно ведь по большому счёту, где и как ты его напечатаешь: хоть на атласной бумаге, хоть без неё, хочешь — здесь, у нас, хочешь — у них. Да где угодно — хоть в самóм Ветхом Завете запасной главой размещай! Кому надо, тот найдёт и прочитает, понимаешь? А на деле получается, те же самые силы, которые должны поддерживать здоровый образ жизни, по существу, помогают дурную болезнь эту ещё больше вглубь загнать, в очередную идиотскую неизлечимость. — Он вздохнул и подлил себе. — А тут ещё ты, понимаешь, являешься невесть откуда со всем этим нечеловеческим обаянием честной ведьмы и желанием всё и всем на хрен порушить.