Музей моих тайн - [113]

— Руби?

В одну из щелок видны губы и между ними два ряда слегка пожелтевших зубов. Глазной зуб сверкает золотом. Рот что-то говорит, повторяя снова и снова, и я с величайшим трудом сосредотачиваюсь на артикуляции губ, и до меня, к моему удивлению, доходит, что они произносят мое имя: Руби!

— Руби? Как ты себя чувствуешь?

Рот улыбается и отодвигается от меня, и я вижу целиком старушку странноватой внешности: волосы у нее заплетены в косы и намотаны вокруг ушей, как наушники, а на шее висят золотые очки в тонкой оправе. Я не могу ответить: горло словно промыли струей гравия, а в голове пульсирует боль. Я щурюсь в солнечном свете, который льется в больничное окно и застывает на зеленом линолеуме большими лужами геометрической формы.

— Здравствуй, Руби. Меня зовут доктор Херцмарк. Я хотела бы тебе помочь. Ты не возражаешь?

* * *

В кабинете у доктора Херцмарк всегда очень душно и жарко. Я думаю, она так нарочно нагоняет на пациентов сонливость. В ящике стола у нее булочки — странные, липкие, с корицей, и другие, пропитанные лимонным сиропом. Она наливает мне горький кофе, и я его пью, чтобы не заснуть. Или посасываю зернистый кубик коричневого сахара, похожий на прессованный бледный песок, — доктор Херцмарк держит кубики в сахарнице у себя на столе. Доктор говорит — у нее забавный немецкий акцент:

— Руби, хочешь прилечь?

Она никогда не велит мне что-либо делать, а только предлагает. Она прикрывает меня одеялом — темно-синим, с красными стежками, похожим на лошадиную попону — и говорит:

— А теперь, Руби, пожалуйста, представь себе, что ты завернута в один из цветов радуги, и начинай отсчитывать назад от десяти…

Я стараюсь каждый раз выбирать другой цвет, ради интереса, и теперь знаю, что красный — это, конечно, цвет рубинов, а от оранжевого мне кажется, что меня наполняет свет. От желтого покалывает все тело, словно я надышалась лимонных шипучек, а зеленый — это запах летней травы после дождя (очень меланхоличный цвет). Синий — цвет магии, фиолетовый на вкус как фиалковые леденцы от кашля. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Радуга Роунтри. Разноцветные карамельки. Запахи с фабрики проникают в окно кабинета — в это время года пахнет клубникой, так как на фабрике сезон клубничного мармелада. «Я больше всего люблю запах какао», — бормочу я. «Ммм…» — говорит доктор Херцмарк — очень выразительно и очень по-иностранному.

А как же голубой? Голубой — цвет памяти. И самых красивых цветов — колокольчиков, гиацинтов и крохотных звездчатых незабудок в поле у дяди Тома, только не сейчас — ведь сейчас середина зимы и поле покрыто снегом. Сегодня второе января 1956 года — у доктора Херцмарк впервые получилось вернуть меня в этот роковой день, и вот она я, сижу за обеденным столом в доме дяди Тома в Элвингтоне: мы всей семьей приехали с традиционным новогодним визитом. Жена дяди Тома, тетя Мейбл, говорит Банти: «Как мы рады вас видеть», а потом Джиллиан и Патриции: «Вам, наверно, не терпится вернуться в школу после каникул?» — и Патриция отвечает «да», а Джиллиан — «нет». Дядя Том говорит Джорджу: «Я думал, вы не проедете, — вчера ночью совсем замело дорогу», и Джордж отвечает: «Да, у нас по пути было целое приключение».

Тетя Мейбл ради нашего приезда приготовила салат не по сезону — от одного вида круглых листьев латука и бледно-зеленых, как лед, огурцов пробегает дрожь, и я говорю доктору Херцмарк: «Мы ели салат из языка», смеюсь и рассказываю ей про Джиллиан — как та вгрызлась в ломоть холодного языка, только что нарезанного тетей Мейбл. Тетя Мейбл сама приготовила формованный говяжий язык в желе ради нашего приезда. Джиллиан откусывает огромный кусок (думаю, в прошлой жизни она умерла от голода) и говорит Банти: «Почему ты это не готовишь? Оно вкусное» — и, глядя, как тетя Мейбл отрезает еще кусок, спрашивает: «А что это?», и тетя Мейбл улыбается: «Язык, Джиллиан».

Джиллиан едва заметно хмурит лоб, переваривая эту информацию, и повторяет про себя: «Язык», и еще раз, уже менее уверенно: «Язык», пробуя это слово собственным языком, касающимся нёба, а затем кладет нож и вилку и смотрит неподвижным взглядом на половинку помидора у себя на тарелке. Патриция жестоко хохочет при виде расстройства Джиллиан, и Перл подхватывает, хоть и не понимает, над чем смеется Патриция. Перл любит смеяться, она вся — легкость и солнечный свет, негатив моей задумчивой мрачности. «Достаточно!» — говорит Банти — смех ее раздражает, бередит какую-то глубокую, незажившую часть души.

— Можете поиграть в снегу после обеда, — говорит Джордж. — Мы захватили с собой ваши резиновые сапожки, они в багажнике.

— И мы сделаем большого снеговика, да? — восторженно спрашивает Перл, и дядя Том смеется:

— Можете взять угольки из совка — для глаз.

* * *

— Хватит, — отрывисто говорю я доктору Херцмарк.

У меня что-то рвется в душе, когда я так ясно вижу Перл мысленным взором, но знаю, что она недосягаема.

— В другой раз, Руби, — говорит доктор Херцмарк и предлагает мне кусочек тоффи, отколотый от большого кирпича.

Я держу осколок тоффи против света, и солнце просвечивает его, как янтарь, и запах клубники сопровождает меня всю дорогу до дома.