«Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка - [30]

– Номер-то «Волги» известен, запросить бы ГАИ.

– Запросили. Ни один гаишник этого номера с тех пор не видел в городе.

– А по месту работы?

– Из СУ-4 он скоропостижно уволился «по собственному», уехал в неизвестном направлении. Из-за трех поллитровок объявлять всесоюзный розыск не принято.

– Но ведь нашелся же?

– Через два месяца. Вернулся в лоно семьи и был прощен. Понимаете его расчет? Кончился срок привлечения его к ответственности за мелкую спекуляцию, и вот блудный муж приехал домой на той же «Волге», но уже с другим номером. Мимо нашего внимания прошло его заявление в ГАИ, что неизвестные жулики украли ночью с его машины номера. Заплатил десятку, дали новые. Жил это время у приятеля. Может, у приятельницы, данный вопрос не входит в компетенцию ОБХСС. Вот и все о Корневе, что я обнаружил в нашем архиве за прошлый год. Ты, Миша, не желаешь познакомиться с ним лично?

– Желание такое есть. Но, во-первых, Корнев в командировке. Расторопный сторож у них по совместительству еще и толкач. Предприимчивые мужики, а Корнев, судя по всему, таков, сейчас в цене. Во-вторых… Ох, во-вторых, текучка, дефицит времени у нас хронический. Сегодня перехватили у Кирякова записку, и, возможно, это ниточка к еще какому-то его подельнику. А я ловлю себя на мысли, мол, лучше бы той записки и не было, не возвращаться бы к делу, которое хотелось бы считать законченным.

– Записка, разумеется, без подписи?

– И без обратного адреса, – усмехнулся Мельников. – Даже без концовки, ее Гиря успел оторвать и выбросить.

– Тогда чего проще: порви остальное и – с глаз долой, из сердца вон.

– Тебе смешно, а я в цейтноте.

– Утешься, не ты один.

– Гражданин начальник, ну вот сука буду, век свободы невидать, не знаю, кто написал! Вчерась по лестнице от следователя вели, гляжу, бумажка валяется. Думал, может, деньги кто завернул. Так, на всякий случай, нагнулся, в ботинок сунул. В тюрягу приехали, попкарь на шмоне отобрал.

– И не знаешь, что там написано?

– Не знаю, вот чтоб мне…

– Что-то много ты, Витя, клянешься.

– Потому что я чисто и сердечно.

– Хочешь, прочту записку, тебе ведь адресована. Слушай. «Гиря…» Видишь? Гиря у нас только ты, других поблизости не водится, «…не будь сукой, никого не припутывай…» Концовку ты оборвал.

– Не я, попкарь рванул.

– Ладно, пускай прапорщик рвал, а кто написал? Ты, Витя, плечами не пожимай, говори уж до конца, что за тобой осталось. Докажи свою чистую сердечность.

– И так все признал, чо помню.

– Вспомни остальное.

– Да чо надо-то? Напомни, начальник.

Ишь ты, хитрец! Посиживает, покуривает, будто у Гальки Черняхиной на кровати, дым в потолок пускает. Мельников злился. Каждая минута на счету, а вот сиди слушай, нащупывай контакт с туповатым трепачом, чтобы не пропустить в словесной мякине нечаянно оброненное зерно истины. Злился Мельников. И ничем это не проявлял. Терпение, умение выслушивать и пустопорожнюю муру – тоже инструмент розыскника. Сделан этот инструмент из тонких нервных волокон и может со временем истончиться, а то и вовсе порваться. Сколько оперативников, следователей, других профессионалов милиции заплатили за капли истины – ранними сединами, инсультами, инфарктами. И жены их, и матери их.

…Провожали на пенсию старого служаку-участкового, капитана Бурова. Грамотешка у мужика – армия да школа милиции. Но за двадцать восемь лет службы – богатый опыт. В столовой, где накрыты провожальные столы, тесно от гостей. Одни жалеют, что Буров уходит, каков-то окажется работник ему на смену. Другие, может быть, с тайной радостью потирают руки: авось при новом участковом станет легче делишки проворачивать, не каждое лыко в строку протокольную попадет. На столах яства из лучшего общепитского ассортимента, постарались поварихи. Пора и за столы. Да ждут жену Бурова, задержалась что-то дома. Уж она-то рада, что кончились постоянные ее переживания за мужа-милиционера! Буров послал внука поторопить бабушку-копушку. Возвращается внук в слезах, белее столовских стен: лежит в горнице жена капитана милиции в праздничном платье – нежива… Всю совместную жизнь стойко выносила тревоги – в радостный день остановилось изношенное сердце. А была на восемь лет моложе капитана, работала в тишине и покое – библиотекарем. Но у мужа, кроме тревог, были и успехи, а у нее только терпеливое ожидание…

– …И таксер тот барыга, ваш Зворыкин, всю дорогу водярой барыжит, да его не содют, а кто со спекулянтами борется, того в тюрягу, где справедливость?!

– Ты, борец за справедливость, не болтай, а отвечай: кто послал записку?

– Не знаю, ну вот легавый буду… Ой, я извиняюсь, гад буду! Чо от меня надо, не пойму, начальник. Тянешь резину, в тюряге держишь… Гальку ко мне вчерась следователь не пустил, хотя бы сигареты разрешил передать, пожрать тоже…

– Хорошо, уговорил ты меня, завтра же попрошу следователя кончать твое дело, и до следующей встречи, Витя. Но сегодня, чтоб моя совесть была спокойна, давай правдивые показания. Чья записка? На что в ней намек? Кого велят покрывать?

– Эх! Раз на то пошло… Я темнить не люблю.

– Ага, я это сразу заметил.

– Только, гражданин начальник, кончай короче волынку, пущай в колонию отправляют, надоела тюряга. Значит, так. В феврале, кажись… Может, в марте, в начале, не шибко уж холодно было… С каким-то хмырем, забыл, как звать, купили мы у шоферилы-бомбежника одну на пару. Четвертак содрал, падла! Воткого сажать надо!