Мусоргский - [93]

Когда он вернулся к домику, обвитому виноградом, на скамейке вместо господина в соломенной шляпе оказались две дамы. Они сообщили, что доктор занимает второй этаж. Когда Бородин стал подниматься по лестнице, он обнаружил, что единственную захваченную им с собой визитную карточку выронил где-то. Он кинулся вниз; к счастью, одна из дам нашла ее.

Наверху высоченный, могучего сложения лакей принял у него карточку. Бородин попросил доложить о себе. Сейчас, думал он, выяснится, что тут живет не музыкант знаменитый, а вольнопрактикующий врач.

Вдруг перед ним выросла фигура длинного человека в черном сюртуке, с острым носом и седыми длинными волосами.

Бородин не успел произнести ни слова, как хозяин заговорил громко, словно декларацию делал:

– Вы написали, месье, превосходную симфонию. Не далее как позавчера я играл ее в присутствии великого князя, и я счастлив, что вы меня посетили. Анданте ваше – шедевр, первая часть превосходна, скерцо восхитительно, и притом нет ничего этакого… – Он изобразил пальцами фигуры, которые часто встречались в сочинениях у немцев. – Нет, это вполне оригинально.

Лист выпалил все это по-французски, в один присест, сжал руку Бородина и увлек его за собой Он усадил его на диван и стал расспрашивать о композиторах современной России.

Несмотря на преклонный возраст Листа, в движениях его была живость, даже неугомонность. Во всем, что он говорил, обнаруживался острый интерес к тому, что шло из России.

Обласканный, обрадованный, Бородин забыл, что приехал в Германию вовсе не как музыкант и что только из любопытства завернул в Веймар. Лист спрашивал, что он сделал за последнее время, что намерен сделать, что пишут господин Балакирев, господа Римский-Корсаков и Мусоргский. Всех он знал, сочинения, дошедшие до него, играл; «Исламея» балакиревского учила сейчас одна из любимейших его учениц.

Все, что вышло из-под пера кучкистов, Лист считал необычайно новым, интересным и нужным. Кумир Германии, он, нисколько не стесняясь, хулил немецкую современную музыку и композиторов, которых тут исполняли, объявил совершенно бездарными.

Говорил Лист то по-немецки, то по-французски. Он перескакивал с одного на другое, охотно подхватывал то, о чем заговаривал собеседник, владевший, к счастью, обоими языками.

Перед изумленным Бородиным сидел лишенный и тени важности великий артист, один из знаменитейших музыкантов мира, и говорил без умолку. В ответ на его похвалы Бородин попробовал было заметить, что сознает сейчас недостатки своей первой симфонии: там есть много неловкого, слишком он злоупотреблял переходами из одной тональности в другую.

Лист закричал:

– Боже вас упаси трогать в ней хоть одну ноту! Вы на отличном пути, уверяю вас. Не слушайте тех, кто станет вас поучать.

А ведь как часто пытались его поучать в Петербурге, сколько раз друзья и особенно противники пытались указывать ему на разные недостатки!

Лист продолжал с горячностью юноши:

– Не бойтесь быть оригинальным. Поверьте, это ваше право. Вы, музыканты России, из числа тех немногих, кто действительно имеет право на это! Помните, ради бога, что такие же точно советы давались во все времена: от них страдали Моцарт, Бетховен и многие другие.

Здесь, в этом домике, Бородин услышал о новой русской музыке больше, чем живя в Петербурге. В домике великого музыканта, среди моря бюргерской благополучной пошлости, с которой Бородин имел возможность познакомиться в последующие дни, царил дух истинной свободы и независимости.

Новое русское направление было принято Листом так легко именно потому, что оно было национальным и, стало быть, входило в общий поток^- духовных ценностей человечества. А доморощенные петербургские хулители писали, что это музыка трактиров и кабаков!

– Завтра ваша соотечественница будет играть у меня на уроке «Исламея». Приходите, месье Бородин, обязательно – вы должны послушать ее, мне очень хочется.

Побыв в атмосфере листовского домика, Бородин почувствовал себя еще ближе к родному искусству. Мысль, что он привезет друзьям признание такого музыканта, прославленного артиста, полное, решающее, веское, окрыляла его.

VI

Тем временем, отложив «Хованщину», Мусоргский принялся за другое. «Хованщина» требовала всех его сил, а тут он нашел сюжет для себя более легкий. Это была новая попытка вернуться к близкому его сердцу реализму Гоголя.

С «Женитьбой» не вышло: она так и лежала недописанная. А тут было нечто более простое и поэтичное. Это ему подсказал Осип Петров.

– Взял бы ты, Моденька, – сказал он однажды, – «Сорочинскую ярмарку». Всё там для тебя – и легкость, и живость, и народные типы… Вот получилась бы опера – характерная, веселая, с огоньком!

Мысль эта пришлась Мусоргскому по душе; захотелось сбросить на время гнет «Хованщины», уйти от идеи смерти, следовавшей за ним по пятам, пока сочинялись «Песни и пляски смерти». Да и в «Хованщине», по замыслу автора, сопротивление раскольничьей массы приводило к самоуничтожению. Именно потому, что Мусоргский был этим полон, он почувствовал потребность повернуть в сторону, от народного горя – к народному жизнелюбию. Тут и там перед глазами его стоял народ, в одном случае – истомленный страданиями, в другом – полный жизненных сил, веселья и юмора.