Мурло - [2]

Он в очередной раз с усилием надавил на педаль газа, как вдруг заметил коричневую шапку-ушанку, а под ней лицо, появлявшееся из-за редких, покрытых мхом досок калитки. Этот двор Степан Фёдорович видел уже раз в шестой. Услышав рычание мотора, старик в ушанке резко обернулся к Домрачёву, бросил калитку и, размахивая руками, побежал к нему, высоко поднимая валенки над синеющими снежными буграми. Резво болтавшиеся руки, как размытое пятно на очках, привлекли его внимание. Сердце Степана Фёдоровича заколотилось. Сжав челюсти, он медленно-медленно, будто высокий воротник бежевой дублёнки мешал ему это сделать, повернул голову к старику и прижался к обочине. Заметив это, старик опустил руки и зашагал спокойнее. Домрачёв поправил и без того ровно сидевшую на нём кожаную утеплённую кепку с отвёрнутыми ушками, быстро улыбнулся, оголив неровные зубы, почти сразу же закусил губу и через весь салон потянулся к крутящейся оконной ручке. Ремень безопасности Степан Фёдорович отстегнуть забыл, оттого его вечно неуверенные, суетливые движения выглядели ещё более лихорадочными.

— Чего крутишься? Ищешь чего? — наклонив голову и сощурив глаза, настороженно спросил старик, когда окно начало опускаться.

— Да, здравствуйте, спасибо. Ищу, да, — нервно затараторил Домрачёв, пытаясь найти для локтя удобное положение на соседнем сидении. — Мне бы на Озёрную попасть.

— Озёрная? — задал и себе, и Домрачёву вопрос старик.

— Да, Озёрная, — подтвердил Степан Фёдорович и попытался любезно улыбнуться. — Не знаете случайно, как на неё проехать? — спросил он.

— А чего тебе на Озёрной-то? — спросил старик, окидывая взглядом «Газель». — Городской? К кому едешь?

— Да ни к кому, можно сказать, — ухмыльнулся Домрачёв. Он заметно нервничал оттого, что старик никак не унимал своей настороженности. — Дядя у меня помер. За вещами вот еду, — Степан Фёдорович постучал по двери «Газели». Услышав это, старик вздохнул, взглянул ему в глаза и, смягчившись, сказал:

— Нету у нас Озёрной. Туда ли ты приехал?

— Ох, — быстро заморгав и подняв брови, снова затарахтел Домрачёв, — туда-туда. Может, переименовали улицу?

— Я здесь седьмой десяток живу, — зло ухмыльнулся старик. — Ничего не переименовывали. Дядю как звали?

— Георгий, э-э-э… Георгий Аркадьевич. Домрачёв.

— Домрачёв… — тихо повторил старик.

Лицо его с глубокими морщинами скривилось, рот приоткрылся, глаза устремились вверх, брови нахмурились. Затем он поджал губы и тяжело задышал носом, выдувая через него клубы плотного пара. Было видно, что прозвучавшая фамилия была старику незнакома, но признаться в этом ни себе, ни Степану Фёдоровичу он не мог: стеснялся своей старости и боялся того, что всё больше воспоминаний покидает его сознание.

— Погоди, — невнятно сказал он Степану Фёдоровичу, развернулся и пошёл во двор, крича на ходу. — Надь! А Надь!

Степан Фёдорович улыбнулся, проглотил слюну и пару раз кивнул своему отражению в наполовину опущенном стекле. Он заглядывал во двор через открытую калитку, опираясь на свой локоть, и улыбался. Старик стоял на пороге дома и кричал: — Домрачёв! Был такой у нас? Георгий Аркадич?

— А?! — кричал старушкин голос в ответ.

Старик недовольно покачал головой, махнул рукой и прошёл в дом. Когда он исчез за зелёной дверью, Домрачёв, покряхтев, закрыл форточку, поднялся, сел и, тяжело дыша, стал смотреть на себя в зеркальце и поправлять седеющие усы. Всякий раз, заглядываясь на своё отражение, Степан Фёдорович вздыхал, в груди его тихонько начинало ныть, а густые брови, переползая через широкие дуги, прятали грустные посеревшие глаза. Скулы проступали через тонкую кожу, натягивая узкие морщины, которые в других областях лица уже уверенно складывались в увесистые нагромождения, как меха на аккордеоне. Под кепкой прятались мокрые, прилипшие к лысой макушке серые волосы. А лоб короновали два светло-коричневых старческих пятна в окружении пятнышек поменьше. Домрачёв смотрел на себя и думал: «Неужели так быстро?»

Незаметно для Степана Фёдоровича возле машины возник старик, сиявший от счастья, но честно старавшийся это счастье скрыть. Когда Домрачёв резко повернул голову в его сторону, старик помахал рукой, мол, опусти окошко, и Степан Фёдорович выполнил его просьбу.

— Не в ту деревню ты приехал всё-таки, — с плохо скрываемым ликованием оповестил его старик. — В Мешково дядя твой жил.

— Ну, в Мешково, — согласившись, бодро покивал Домрачёв. — А это не Мешково?

— Даёте вы. Слепые, что ли? — радуясь своей маленькой победе над старостью, старик срывался на Степане Фёдоровиче. — Взрослый мужик вроде. Михайлово это. Ми-хай-ло-во.

— Ах, — стукнул себя по лбу Степан Фёдорович и от смущения осклабился, — вот же бывает. Вот дурак. Ещё думаю, главное, быстро как-то приехал.

— Ладно тебе, дурак, — смягчился старик. — Всякое бывает. Ничего. Бывай, — сказал он и стал разворачиваться.

— Постойте-постойте, — протараторил Домрачёв. Старик остановился. — А до Мешково-то далеко?

— До Мешково-то? Вёрст двадцать, — старик подошёл к машине. — На трассу выедешь и в сторону Уфы поедешь. Там, не знаю, килóметров через десять будет указатель на озеро, как бишь его… Тихое! — вспомнил старик. — Ну вот, сворачивай и езжай по грунтовке. Там вроде убирают по зиме. Ну вот, езжай и по сторонам смотри. Будет указатель на Мешково — повернёшь, а там уж сам разберёшься. Тон старика заметно смягчился. На Степана Фёдоровича это небольшое сближение, как и все прочие сближения в его жизни, подействовало очаровывающе. Он одобрительно мотал головой, давая понять старику, что внимательно слушает и всё прекрасно понимает. А когда старик закончил объяснять и засобирался уходить, в Домрачёве проснулась охота поговорить: — Спасибо, спасибо! — благодарил он. — А то я бы тут до ночи мыкался. Никто, главное, не остановился, не поинтересовался, — на старика эти слова лились, как бальзам на душу.