Муравейник - [5]

И все же это чистая правда. Я очень хороший журналист. Перо мое резво и энергично. Слова послушно сбегаются в фразы, в точные выверенные периоды. Я излагаю предмет умело. Веско, спокойно и без излишеств. Я безусловный профессионал. Но, очевидно, этого мало. Жизнь человеческая мгновенна, однако же может в себя вместить кучу ошибок, тяжелую кладь наших навязчивых идей и изнуряющих нас претензий. Все журналисты мечтают о книге. Все комментаторы и репортеры, все излагатели злобы дня колотятся, рвутся, ползут в словесность. Дайте и мне кусочек вечности! Будто не все едино, где гнить — в старой подшивке или на полке, в ветхом и выцветшем переплете. Господи, как бы растолковать всем этим честолюбивым олухам, что эта картонная оболочка — не панцирь, не щит, не пропуск в рай. Войдите в старые библиотеки, в академические хранилища, взгляните на все эти саркофаги, в которых теснятся, пылятся, спят чьи-то обманутые надежды, нелепые сны, смешные страсти. Но нет, все так же, в больном чаду, в ночной тишине, скребутся перья, стучит раздолбанная клавиатура и чьи-то головы бьются в стены.

Ланин внушал себе: снисходи. Жизнь имеет свои пределы. Глупо участвовать в войне, которую Милица Аркадьевна ведет с твоей Поленькой Слободяник. Она себя чувствует уязвленной. Законодательнице вкусов, хозяйке интеллигентской ярмарки, которая казнит или милует, определяет все репутации, ей, первой леди, предпочитают какую-то домашнюю клушу и добродетельную мать, понятное дело, она бунтует.

Досадней всего, что ей удалось разжечь в его прозрачной душе честолюбивое скрытое пламя. Мужчина подвержен влиянию женщины. Она порабощает неприметно.

* * *

Однажды в летний московской день в квартире Ланина прозвучал серебряный телефонный звонок. Ланин впоследствии говорил, что сразу же был пронзен предчувствием. Кто утверждает, что этот мир — познанный, исхоженный остров? Вздор. Он прошит мистическим током и посылает свои сигналы.

В ланинское пространство ворвался неведомый ему баритон. Принадлежал он почти недоступному, почти мифическому лицу. Немногим доводилось общаться с Иваном Ильичом Семирековым.

В чем не было ничего удивительного. Деятельность его протекала в иерархических эмпиреях, куда нормальному человеку, пусть очень хорошему журналисту, можно было попасть лишь по вызову. Так уж задуман и выстроен мир, в котором пребываем мы с вами. Возможно, что нечто в нем изменилось, приняло новые очертания, но древняя, вечная скифская суть осталась в незримой первооснове, в невидимых кровеносных узлах. Должность Ивана Ильича была неясной, таинственно дымчатой, не слишком четко определимой, скрывалась за мощным словом "куратор", и столь же дымчат был его образ, казалось, он обретал свою видимость за зубчатой державной стеной. Никак не в грубой реальной жизни.

Но это было не сном, а явью. И влажный рокочущий баритон спросил у изумленного Ланина, свободен ли Модест Анатольевич в пятницу, в два часа пополудни, не согласится ли отобедать вместе с Иваном Ильичом, чтоб доверительно побеседовать. В непринужденной обстановке. Ланин ответил, что он свободен, готов отобедать и будет рад.

— Я также, — сообщил Семиреков, — поскольку вы в этот день в редакции, спуститесь — подхвачу у подъезда.

Модест Анатольевич не рассказал об этом звонке ни верной Поленьке, ни умнице Милице Аркадьевне. "Доверительно" — авторитетное слово, произнесенное Семирековым, как будто сковало его уста, привыкшие фонтанировать репликами, обмениваться вестями и слухами. Сквозной государственный ветерок обжег его губы, Модест Анатольевич решил, что разумней будет помалкивать. Во всяком случае, до поры.

В июльский полдень, в условный час, к подъезду родного органа мысли неслышно подплыл лакированный челн, водитель открыл перед Ланиным дверцу, словно врата в неведомый мир. Знакомый баритон пригласил войти и сесть, Модест Анатольевич вошел и сел, машина помчалась.

— День добрый, — приветливо произнес блондинистый радушный крепыш с открытым и свежим славянским лицом. — Вот мы и свиделись. Это славно.

— Рад встрече, — сердечно заверил Ланин. — Куда же мы едем?

— Да есть местечко, — небрежно уронил Семиреков. — Этакий укромный оазис.

Машина катилась по жаркой Москве. Неслись хорошо знакомые улицы, преображенные праздником лета. Мелькали встречные и среди них — июльские голоногие женщины с бронзовыми похорошевшими лицами. Ланин с удовольствием чувствовал свою причастность к этому миру, к столице, бросившейся под колеса с послушной, доверчивой верноподданностью. Он ощущал свою боеготовность, поныне неперебродившую молодость, неуходящий душевный подъем. Чувствовал, как ему симпатичен розовощекий Иван Семиреков, бодрый, уверенный человек, некогда оседлавший удачу, сумевший успешно набрать высоту и безошибочно оказаться в нужное время в нужном месте. Люди не упускают возможности при случае куснуть победителя, но те из них, кто мудрей, понимают: умней поучиться, как делать жизнь. Тогда и достается в подарок ликующий московский июль.

Местечко, в которое Семиреков доставил Модеста Анатольевича, и впрямь напоминало оазис, укрывшийся в зарослях Подмосковья. Гостей там, по сути дела, не было, сидело еще трое мужчин. Иван Ильич дружески поздоровался.