Муравейник - [10]

Подумав, Ланин дал знать Семирекову, что принимает его предложение, воспользуется гостеприимством. К исходу недели его увезли в просторный и вместительный дом, спрятанный в зарослях Подмосковья.

Он жил в нем один, совсем один, если, понятно, не брать в расчет обслуживающего персонала — приветливых и бесшумных горничных, а также вышколенных домоправительниц. Они неизменно были готовы исполнить все, о чем он попросит.

Впрочем, он не хотел быть в тягость. Интеллигентному человеку не подобает быть привередливым. Кроме того, он сюда приехал не наслаждаться сладким бездельем — наоборот: усердно трудиться.

Он погрузился в изучение доставленного первоисточника. С первых же строк ему стало ясно, что о какой-либо редактуре надо забыть бесповоротно. Можно было только гадать, как появились эти странички — надиктовал их Василий Михайлович бесстрастным молчаливым помощникам, которые, не изменившись в лице, знакомились с его монологом, сам ли сперва его записал в свободные от трудов минуты — в этом ли дело и в том ли суть?

Спрашиваешь себя об одном — неужто и впрямь, не во сне, не в сказке, а в самом деле, в его стране, особой, ни на что не похожей, поставленной на голову пирамиде, когда-то существовало художество, кипела незаемная мысль, ковалась русская литература? Что в ней дышали и боль и страсть, что с нами беседовали титаны?

То, что он держит сейчас в руках, — это какое-то наваждение, какой-то непостижимый морок! Одно и другое несопоставимы! Надо забыть, и забыть мгновенно эту скобарскую канцелярщину, эту портяночную пакость, забыть, как будто ее и не было! Иначе Модест Анатольевич Ланин уже никогда не сумеет извлечь из тайной копилки достойное слово!

Иначе придется — и окончательно — расстаться, проститься с еще недобитой, с еще шевелящейся в нем надеждой, что все-таки явится этот день, который перевернет его жизнь! Однажды он сядет за старый стол, не размазня, а сжатый кулак, натянутый лук, человек-торпеда, и примется мять непослушную глину, лепить из нее заветную книгу.

И тут же призвал себя к порядку. Забыть о себе, о книге, об авторстве. Сейчас ему нужно за этим столом не предаваться пустым метаньям, не думать о посторонних предметах. Побольше холода и покоя. Коли он взялся за этот гуж, надо исполнить свою работу. Как можно мастеровитей и крепче. И помнить, что он не пишет исповеди, не делится с миром своею тайной. Помнить и вместе с этим забыть о Ланине, о себе самом, подобно артисту, которому дали ответственную трудную роль. Подобно артисту — перевоплотиться.

А значит — довериться собственной сметке, сноровке, набитой руке, энергетике — ты очень хороший журналист, нельзя обесточить профессионала.

И прежде всего — подави раздражение. Напротив — ты должен себя ощутить самим уважаемым мемуаристом. За время, которое ты проведешь в отменном подмосковном оазисе, ты должен почувствовать себя им, сменить свою привычную кожу и видеть наш мир его глазами.

Ты должен забыть о юности книжника, прошедшей в читальнях и библиотеках, расстаться с изысканным вокабуляром, многоступенчатыми периодами, затейливой вязью и щегольством. Фраза должна быть общедоступной. Тональность — знакомой, пусть будет в ней слышен народный, родственный говорок. Следует высветить близость автора с самой широкой аудиторией возможно отчетливей и крупнее.

Необходимо найти мелодию этой несвойственной тебе речи и стать на месяц сановным боссом, вельможной персоной всея Руси, при этом искусно подгримированным надежной кистью Модеста Ланина, очень хорошего журналиста, понаторевшего в ремесле, умеющего собрать слова, так подогнать их одно к другому, чтобы они оттеняли друг дружку и обнаружили внутренний ритм.

Надо не только приблизиться к личности этого необычного автора, надо и вызвать к нему симпатию, сделать своим, одним из многих. Так подчеркнуть социальную близость, чтобы читатель растаял, дрогнул, простил кремлевскому небожителю его карьеру, его судьбу, его заоблачное существование.

Задача, требующая таланта. Он занимается журналистикой не первый день и не первый год. Был репортером, корреспондентом, выбился наконец в публицисты. Знает все искусы, все ловушки, знает читателя — в нем все дело. Ибо читатель бывает недобр и недоверчив, себе на уме.

Ланин постранствовал, попутешествовал, покочевал по российской провинции, нагостевался в ее городах, знал, что родившиеся в них люди вовсе не так уж голубоглазы, как пишут о них его коллеги. Чаще всего они застегнуты, непроницаемы, им не до вас. И словно автоматически сплачиваются, завидя пришлого человека.

Труднее всего растопить молодых. Они особенно остро чувствуют, как дороги и летучи дни. Еще немного, и эти улицы тебя опояшут железным обручем, еще немного, и затвердеет, окаменеет твоя судьба.

Недаром жжет тебя, как крапива, кусачая молодая бессонница. Недаром прислушиваешься, как к музыке, к тревожному стуку железной дороги, к томительным паровозным гудкам. Чего бы ни стоило, надо вырваться из трудно начавшейся биографии, из намертво склеенной скорлупы.

А шалая юношеская пора как раз и несет с собой опасность — забыть об исторической миссии. Можно присохнуть и прикипеть к какой-нибудь подружке, соседке, к девчонке, сидевшей с тобой за партой, к шалаве, припавшей на танцплощадке. Поверить, что без нее нет жизни, весь белый свет без нее в копеечку, что вся эта планета Земля вместилась в твою щербатую улочку. И вот уже все, что в тебе роилось, исходит в первой же рукопашной, в первой нелепой слепой возне.