Мурашов - [38]

Стоп, гауптштурмфюрер! Что значит — не может?! Ты только что видел его перед собой, и он пытался выйти. И не знал при этом, что есть приказ, запрещающий покидать сеансы для военнослужащих. Вот где у него вышла осечка… Он вернулся в зал и теперь снова сидит… с чем сидит? Ах, он же был без сумки, хоть и с автоматом… Значит, все-таки диверсия.

Ну что ж, взрывай это баранье стадо. Оно того заслуживает. Лично он, гауптштурмфюрер Геллерт, не даст и полка румын за одного немецкого солдата.

А впрочем, надо попробовать взять разведчика. Поразбираться в характере, логике мышления. Если удастся, конечно. А не удастся, так не удастся. Спишется на обстоятельства.

Господи, да не бесполезно ли это все? Предчувствие близкой смерти легким ядом проникло в кровь, затруднило на мгновение работу сердца и мозга и — ушло, исчезло, изгнанное волевым усилием.

Бесполезно или нет, надо действовать, что-то предпринимать. Как ни презирай румын — служебный долг есть служебный долг, его надо выполнять до последнего часа. Как того требуют партия, фюрер, дисциплина.

Геллерт оттолкнулся от стены, на которую опирался, и окликнул начальника патруля.

34

Вернувшийся на свое место Мурашов услыхал, как прошел возле стены, пригибаясь перед экраном, устремился к выходу и застыл там парный патруль. Оглянулся — еще двое встали у двери в фойе.

В чем дело? Неужели его засекли? Тогда почему не взяли там, в фойе, в самых удобных условиях? Но ясно одно: отсюда уже не выйти. После кино начнется проверка документов, фильтровка… на что рассчитывать? А если охота действительно за ним, могут подстрелить, и все. Тогда задуманное вообще превратится в бессмыслицу.

Если, сев обратно на место, Мурашов просто передвинул стрелки будильника вперед, чтобы перевести дух и обдумать положение, то теперь он снял нитку с рычажка, обмотнул ее вокруг пальца.

Тяжело, оказывается, помирать в темноте, не в бою, без ребят, без батальона…

Там, конечно, хорошо теперь управляются и без него. В боях, маршах состав начинает меняться, и, может статься, настанет время, когда некому будет вспомнить, что существовал еще и такой комбат, как капитан Мурашов.

А ведь непросто оно ему далось, комбатство… В прошлом году, в ноябре, батальону, где он командовал ротой, поставлена была задача любой ценой взять высотку, перед которой они топтались добрый месяц. Мурашов вызвал перед атакой двух самых метких стрелков роты, ефрейтора и младшего сержанта, и сказал: «Анисимов, видишь пулеметное гнездо вон там, у немцев? Не туда смотришь! Вот, правильно… Это будет твое. А вон то — твое, Дурдыев. В атаку вы не идете. Но имейте в виду: чтобы нам этих точек было не видно, не слышно! Подавить наглухо, чтобы там никто головы поднять не мог! Пока сами не ворвемся в первую траншею». «А… потом нам что делать?»— спросил бесхитростный Анисимов. «Потом… — хмыкнул Мурашов. — Потом ноги в руки, и — поспешай-поспешай! Товарищи ждут, скучают!»

С задачей стрелки справились: оба станковых пулемета на время атаки были подавлены. И все равно до первых траншей рота добежала сильно выбитая — около трети ее осталось на поле. Но добежала! А две другие залегли под сильным огнем, понесли большие потери и вынуждены были отойти на старые позиции. Мурашов держался двое суток: немцы организовали мощный фланговый перекрестный огонь, не давая пойти новым штурмовым группам. Его долбили минами, забрасывали гранатами, атаковали, пытаясь выбить, заставить откатиться… Рота — к концу в ней осталось пятеро — держалась, да, впрочем, куда было деваться? Идти вперед — нет сил, обратно — расстреляют на открытом месте. Тут хоть траншея, худенько, да можно спрятаться. Гарь, смрад, тумканье взрывов, стеклянная резь в глазах… Когда обобрали патроны и гранаты у всех — своих и чужих — трупов, остались одни ножи, и хотели уж прощаться перед последней рукопашной, услыхали рев орудий на своей стороне, и земля вокруг их траншейки дрогнула от взрывов. Это была артподготовка, во время которой началась атака высотки силами уже двух батальонов. К вечеру те батальоны ушли далеко вперед, обогнув часть траншейки, где оборонялся Мурашов со своими бойцами. Они поели, поспали и сели пить холодную водку на том же, но очищенном похоронной командой месте. Вдруг Мурашов заметил идущую к ним с той стороны, куда развивалось наступление батальонов, группу офицеров. Приказал четверым своим подчиненным: «Встать! Смирно!» — и двинулся навстречу. Это были командир дивизии с заместителем, командир полка. Комдив крепко пожал Мурашову руку, обнял его: «Молодец, старший лейтенант! Как ты за них зацепился. По самому центру, по огню шел, а ведь — довел, смотри! Дам, дам орден. Ребят, — он показал на вытянувшихся бойцов, — тоже представь. Молодцы, ох, молодцы… Ты вот что, постой-ка — не слишком ли долго на роте-то ходишь? Из кадровых небось?» «Из них, — ответил Мурашов. — А в ротных служу, если не соврать, — с сентября сорокового года». Полковник плюнул, свирепо выругался. «Д-дожили! — яростно крикнул он. — Ну, у меня руки до всего не доходят, а ты-то куда глядишь?! — это уже к командиру полка. — Ладно, старший лейтенант, жди. Такая служба за мной не пропадет. Сегодня отдыхайте, а с утра ступайте в часть».