Мстящие бесстрастно - [7]

Меня поразило то, что монахи в искусстве боя почти не уступали нам. Точнее, они проигрывали нам как убийцы, но в защите они нас превосходили. Казалось, вокруг монаха возникала какая-то сфера, которую мы не могли прорвать. И дело было не просто в скорости, в мастерстве или чем еще — будто бы их окружала еще какая-то стена… я не могу даже сказать, что это было. Какое-то чувство преграды, для преодоления которой нужны были особые силы. Понятно, что такая сверхъестественная неуязвимость могла не только обескуражить, но и перепугать любого убийцу. Наверное, поэтому монахи и называли свое искусство "хайгу-лаи", то есть, увещевание. Действительно, они не пытались убить. Для них главным было — обезоружить. А когда тебя вот так сокрушает какой-то щупленький безоружный монашек, то хочешь-не хочешь поверишь в высшие силы и в святость. А такого поверившего уже не так сложно увещевать. Брат Кама говорил нам:

— Важнее убить не человека, а то зло, что таится в его душе. Победить без крови, доказать свое преимущество и покорить кротостью — вот путь истинно мудрых. Зло — это та же болезнь. Ее надобно лечить, ибо если мы начнем отсекать все больные члены, то вскоре нечего будет отсекать. Дух сильнее, чем меч, дети мои.

Надо сказать, Агвамма тоже кое-что об этом говорил. Тот же самый Таггваддур-эсо, по его словам, умел обращать врага в бегство одним только взглядом, даже не шевельнувшись. А Гаэ-эсо, к примеру, вообще за всю жизнь никого не убил, но все, к кому он являлся, почему-то выплачивали кувар, да еще и благодарили его. Верно-то верно, но нас учили убивать. И не всякую болезнь можно вылечить. Иногда вернее будет отсечь загнившую плоть, чтобы все тело не сгнило. Вот такими отсекателями мы и были. Потому мы сращивали хайгу-лаи с нашим эсо-лаи. Очень любопытно получалось а, главное, действенно.

Мы так и не заметили, когда началось наше учение. Подозреваю, что оно началось еще с нашей дороги в монастырь, когда мы хотя бы издали посмотрели на другую жизнь — деревенскую, жизнь засушливых равнин и обильных дичью предгорий. Затем, пока мы привыкали к жизни в монастыре, каждый из нас нашел себе дело по душе — кто же знал, что так архуш-бари выясняет наши склонности и способности? Мы незаметно втянулись в эту жизнь, узнав о себе столько, сколько никогда бы не узнали в городе, научившись разбираться в других людях, в их слабостях и добродетелях. И лишь потом, когда архуш-бари как следует изучил нас и все наши слабости и добродетели, началось то, ради чего мы сюда и прибыли.

Сначала каждого из нас заперли в пещерной келье, оставив в полной темноте и тишине на — кто знает, на сколько? Время в темноте идет совершенно по-своему. Еду оставили сразу, и сказали, что больше приносить не будут, пока не истечет время заточения. Правда, мы могли в любой момент выйти, но эсо горды. Если это могут монахи, то почему не можем мы?

Странно сидеть в темноте. Поначалу мне казалось, что вокруг стоит полная, оглушающая тишина. Слышишь только шум собственной крови да биение собственного сердца, дыхание да шаги. Потом начинаешь разбирать тайные, еле слышные звуки пещеры. Мне не было известно, насколько глубока и велика моя келья — может, это вход в бесконечно огромное подземелье, где с древнейших, незапамятных времен живут странные существа, древнее людей, древнее даже каранкхи. И как они отнесутся к появлению людей — одни боги ведают. Постепенно начинают приходить в голову нехорошие мысли — а вдруг меня оставили им на съедение? И не поймешь никак — правда ли это, или так проверяется наша выдержка и вера? Откуда-то слышится капанье воды, тихий шорох — не то где-то в глубине пещеры камни осыпаются, не то ползет кто. Может, крыса прошуршала? Иногда кто-то легко касается щеки мохнатой — лапой? хвостом? Или просто пещерный сквозняк? Потом начинаешь ощупью исследовать пещеру, рискуя свалиться куда-нибудь. Мне в конце концов стало казаться, что я начинаю видеть в темноте. Или, скорее, чуять все повороты, предметы, что попадались мне на пути. Это занятие спасало меня от мыслей. Потому, что эти мысли поначалу меня пугали. Одиночество, беспомощность, неопределенность, страх, не знаю, что еще — но первое время думать не хотелось вообще. А иногда наваливались такие огромные мысли, которых, видимо, не осилить ни одному человеку, хотя и не избавиться от них тоже. Смерть. Бренность бытия. Вечное "зачем". Зачем я живу? Зачем мы все? Есть ли у этого какой-то смысл, какая-то цель? Если есть — то какая? Чья это цель? Чей мы замысел? Что с нами будет, когда нас не будет? И в чем смысл праведности? И правы ли мы в том, когда говорим о воздаянии после смерти? И что есть наши сны? И почему тоска?

На эти вопросы никогда и никто не ответит. А, может, это и к лучшему. Если все знать, то незачем и жить.

Очень трудно считать время там, где оно само по себе. Кто знает, когда истечет срок? Приходилось растягивать еду, но голода почти не ощущалось. Твое "я" заполняет тебя, плоть уже не имеет значения. Боюсь, после этого можно без всякого сожаления расстаться с жизнью. Уйти из тела. Любопытно, как это было бы?