Дочь барона, Ревекка Фельчини, которую барон называл Рекка, и маркиз Паоли спускались по ступеням террасы.
Рекка была очень красива, той странной еврейской красотой, в которой до сих пор сохранилась какая-то библейская тяжесть. У нее были сухие громадные черные волосы, миндалевидные, нечто мистическое хранящие в темной глубине, глаза, яркие губы, сильное чувственное тело. Рядом с изящным тонким маркизом Рекка казалась несколько тяжеловатой и даже неуклюжей, но барон Фельчини, смотревший сверху на парочку, не замечал этого и думал, исполненный довольства:
«Рекка будет прекрасной маркизой!.. Что!.. Может быть, кто-нибудь скажет, что она — внучка бедного жидка маклера и дочь биржевого зайца? Хэ!.. Герб маркизов Паоли немножечко потускнел и позолотить его так кстати деньгами бедного жидка!.. Что он, убийца? Но его же оправдал суд! Так-таки оправдал. И что значит итальянская кровь, кровь благородных маркизов и графов: у них это в ходу… Скажите, пожалуйста, на гербе какого из старых родов не найдете вы кровавых пятен?»
Банкир сурово поднял плечи кверху и, посмотрев на ливрейного лакея, без надобности стоявшего у дверей, сказал ворчливо:
— Я говорил, чтобы надели новую ливрею!.. Что?.. Вы, может быть, скажете, что у вас нет новой ливреи? Сколько раз вам повторять, что маркиз Паоли — не кто-нибудь… и, может быть, женится на моей дочери… Ступайте!.. Что?..
Маркиз и Рекка спустились в сад. Зеленая сухая тень, пышная и фантастическая, охватила их. Такой тени нет в лесах, где всегда сыро, пахнет мхом и грибными лишаями.
Маркиз шел самоуверенно и легко, видимо совершенно не беспокоясь предстоящим объяснением. Рекка шла задумчиво, опустив лицо и нерешительно играя лаун-теннисовой ракеткой.
— Итак, Рекка, — с фамильярной почтительностью, которую он всегда в разговоре с нею невольно подчеркивал, что все-таки он — маркиз Паоли, а она — всегда только дочь банкира, еврейка. — Вы не говорите ни да, ни нет?
Девушка, видимо, волновалась, ее тяжелые плечи колыхались, грудь дышала напряженно.
— Да, — тихо проговорила она.
— Но почему? — с притворным смирением, которое так шло к его смелому мужественному лицу, спросил маркиз. — Вы сомневаетесь во мне или не любите меня?.. Значит, ваши слова тогда, в Венеции, когда я был так счастлив… были шуткой?
Рекка подняла на него свои черные миндалевидные глаза, и маркиз увидел в них борьбу и страх.
— Рекка! — вдруг тихо сказал он, и лицо его послушно приняло выражение сдерживаемой страсти.
Она потупилась и вздрогнула. Ах, эти глаза! При одном взгляде их отчего так томилось и млело ее молодое, требующее ласки и страсти тело?
— Рекка! — умоляюще повторил он и тихо взял ее за руку.
На секунду она безвольно замерла почти в его объятиях, полузакрыв глаза, которые не совсем закрывались, и чувствуя, каким жаром пышет ее собственное тело. Маркиз самодовольно и плотоядно смотрел на нее сверху и тихо придвигал лицо к ее горячим губам, но вдруг она вырвалась, оттолкнула его руку и стала в двух шагах:
— Оставьте меня!
Маркиз, смущаясь, смотрел на нее и заботился только о том, чтобы не утратить того выражения, которое, он знал, действовало на всех женщин: выражения почтительно сдержанной, но в то же время и нагло-откровенной, даже циничной страсти.
— Как вы прекрасны, Рекка! — как бы не заметив ничего, проговорил он и нарочно открыто скользнул глазами по всему ее телу.
Смуглое лицо девушки покраснело, но она выдержала взгляд.
— Вы, значит, лгали мне тогда?! — с притворной горечью спросил маркиз.
— Я никогда не лгу! — надменно возразила девушка.
— Значит, вы меня любите, Рекка?
— Не знаю… да… может быть… Ну да, я люблю вас! — с болью вскрикнула девушка, движением руки останавливая его преждевременное радостное движение. — Но я не могу… не могу забыть, что на ваших руках… кровь!
Она быстро отвернулась и стала спиной к нему, испугавшись своих слов.
Маркиз презрительно посмотрел на нее и закусил губу. Минуту было молчание. Потом маркиз дерзко и резко сказал:
— В этой крови повинны вы, Рекка!
Она обернулась как от удара, и полные изумления и ужаса глаза ее уставились ему прямо в лицо.
В свою очередь, маркиз великолепно выдержал взгляд.
— Я? — воскликнула девушка.
— Рекка, Рекка! — горестно и страстно сказал он, протягивая руку трагическим жестом актера. — Неужели вы не понимаете, что я совершил преступление только потому, что узнал вас?
Рекка слушала как во сне.
— Я любил эту женщину, и она любила меня… Но я встретил вас и… Я не в силах был противиться вашей покоряющей, властной красоте… Она не могла жить без меня… Мы оба решили умереть!
«Ты, однако, не умер?» — спросили ее огромные неверящие глаза.
Вся жизнь маркиза, сытая, обеспеченная именем и связями, праздная и безнаказанная, была посвящена науке овладевать женщиной. Он не смутился.
— Я исполнил ее волю, и верьте, что моя рука не дрогнула бы последовать за нею!.. Но в последнюю минуту, когда дуло револьвера уже касалось моего виска, образ другой женщины… ваш образ, Рекка… мелькнул передо мною! Я увидел ваши глаза, ваше тело… ваше прекрасное тело богини и женщины, которое сулило мне столько безумных наслаждений…
