Мсье Гурджиев - [20]

Я должен донести до читателя лишь то, что в Учении обращено к дебютантам (да и знал я лишь дебютантов), то есть, по словам Гурджиева, идиотам. Гурджиев произносил это слово с трудно описуемой смесью презрения и доброты. На пастбище для идиотов любые всходы приносят разочарование. Когда я буду рассказывать о том, что мы услышали, слова, которые были для нас откровением, превратятся для вас в трюизм. Тем не менее обычная порядочность требует от меня представить на ваш суд именно эти всходы. Итак, я буду излагать главные темы Учения так, как они поразили умы гурджиевских учеников, так, как они сохранились в моей памяти.

Задайте своим друзьям простой вопрос: «Знаете ли вы человека?» Не давайте никаких пояснений. Ваш вопрос будет понят. На него попытаются ответить (Идею этой «игры» я взял у Берти Жилу).

Знаю ли я человека?

Едва вопрос сформулирован, все определения сразу исчезают из моего сознания. У меня нет потребности выяснять, о ком идет речь. О человеке социально значимом? Особенно образованном? Исключительно храбром? Умном? Эти различия в одно мгновение теряют свое значение (если только вопрос был задан авторитетно, в хорошо выбранный момент, когда сознание ваших друзей готово к тому, чтобы воспринять его). Более того: различия эти кажутся смехотворными. Мне было бы стыдно делать вид, что я им придаю хоть какое-то значение. Я замолкаю. Я ищу и сразу же ощущаю разницу, которая отделяет меня от Человека. Я не очень хорошо знаю, что такое человек, но остро чувствую, что это понятие существует. Оно имеет вес, плотность, стабильность и сияние, которыми я не обладаю. Разумеется, я себе не формулирую эти вещи. Я ищу. Все происходит так, словно я мысленно перебираю всех, кого знал, пока наконец не обнаружу того, кто действительно является значительным.

Сопоставьте ответы. У вас есть имена и описания; посмотрите, что общего среди упомянутых людей, среди сделанных описаний. Социальная принадлежность, профессия и т. д. особого значения не имеют. Общий знаменатель не здесь. Вам могут сказать: «Может быть, это был не совсем человек, но…» — и вы мимоходом отметите эту внезапную и удивительную проницательность, эту способность взвешивать живые существа с уверенностью, которую можно было бы позволить лишь Божественным весам. Вы поразитесь, но все опрошенные, независимо от их воспитания, профессии, религиозности, философских убеждений, принадлежности к той или другой партии, когда нужно было определить человека, казалось, понимали, о чем идет речь.

— У него было прекрасное лицо, или, скорее, чувствовалось, что он в ответе за свое лицо, и это вызывало ощущение красоты. — Чувствовалось, что он мог во всех ситуациях рассчитывать на самого себя. — Все, что он делал, действительно исходило от него. Мы очень редко управляем своими действиями. Это они управляют нами. Действуем не мы: что-то действует через нас. А он отвечал за свои поступки. — Он принял доктрину, но не зависел от нее. Подчиняясь ей, он смотрел на себя так, как наблюдают за мотором, чтобы убедиться, что тот работает без перебоев. Он возвышался над самим собой, наблюдал себя, контролировал. Он был свободен. — У него никогда не было недостатка в дальновидности. Он всегда сохранил дистанцию во взгляде на себя, на окружающее, на других людей. — Мало сказать, что у него была воля. У него была воля к преодолению, всегда одинаково сильная. — Он был твердым и крепким. Человеческое существо может быть и губкой, и гранитом. Его существо напоминало гранит. — Его энергия не была навязана ему извне. Это была субстанция, которую он сконцентрировал в самом себе и пользовался ею по своему усмотрению. — Ни воображение, ни страх не были властны над ним. — Он не выкладывался целиком в своих речах. Он был больше своих слов. — Он присутствовал в том, что говорил, думал, чувствовал, делал. Он был там, где он был. Не его тень, но он сам. — При взгляде на него становилось ясно, что существование благо.

Вы быстро придете к этим приблизительным оценкам. Они приподнимают завесу над определенным представлением о Человеке почти сверхъестественном, которое все мы несем в себе. Как раз здесь и начинается учение Гурджиева.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Я ищу человека. Я ищу отмычку. Изменение состояния. Притча о скульпторе, который всю свою жизнь отделывает заготовку статуи. Быть значит меняться. Точка опоры. Трудность называться Повелем. Мое «я» уже не хочет пить, а мои многочисленные «я» по-прежнему испытывают жажду. Трагедия «я», которое подписывает ничем не обеспеченный чек. Наш взгляд страшится холода

КОНЕЧНО, мне хотелось бы стать тем, о ком можно было бы сказать: это и в самом деле человек. Мне кажется, меня всегда мучило то, что я не человек. Я не ощущал себя лишенным воли, ума, талантов, жизненной энергии, способности чувствовать и переживать. Не чувствовал я себя и обделенным удачей в общепринятом смысле этого слова. Следуя своим склонностям, при условии, что эта дорога поднималась бы вверх, как говорил Андре Жид, я смог бы стать добропорядочным человеком. Но я говорил себе, что добропорядочный человек — это еще не обязательно человек. У меня перед глазами были истинные и добродетельные католики, пылкие и праведные революционеры, интеллектуалы высокого класса, мощные творцы, среди которых я, как Диоген с фонарем, с тайным волнением искал человека, но не находил его. Я искал его и в себе, и тоже тщетно. Я не очень хорошо понимал, что меня на это толкало, но мне было ясно, что именно это стремление вынудило меня выйти из той обманчивой игры, которой является жизнь: я с болью ощутил, что ни я сам, ни другие неспособны стать подлинными людьми.