Мрассу — Желтая река - [15]

В темноте и вода, и берег, трава и деревья видятся по-иному, чем днем. Все сгущается, давит, стискивает тебя. Река кажется густой, маслянистой, тайга настороженно притихла, будто только и ждет, когда ты сделаешь первый шаг, чтобы схватить, раздавить, изничтожить. И невольно вздрагиваешь, когда прокатывается по дну камень или вспархивает из кустов вспугнутая пичуга. Даже хруст сучьев под ногами отдается в ушах резко и громко.

Я перебрел Мрассу, остановился. Каким путем пойдет обратно Валера, если с ним ничего не случилось? По берегу протоки, как мы шли утром, идти проще, но нужно лишний раз перебредать Мрассу. Есть другой путь, которым я возвращался в лагерь, — через остров. Он куда короче, но там такие заросли — и темноте черт ногу сломит. Да и учел ли Валера эту возможность сократить дорогу?

И все-таки я почему-то решаю идти через остров. В конце концов, заросли Валере нипочем, а я быстрее доберусь до устья Кылзага.

Надо было бы взять ружье, пальнуть в воздух. Зря не послушал Игната. Раздвигаю руками траву перед собой и чуть не вскрикиваю: словно в костер сунул руки. Совсем забыл, что здесь растет высоченная, остро жалящая крапина. Потом валюсь в глубокую, поросшую смородинником промоину. О смородиннике догадываюсь по разлитому вокруг запаху. И тут раздается непомерно громкий хруст веток, и передо мной вырастает Валера.

— Ты? — Валера вздрогнул от неожиданной встречи. — Что ты здесь делаешь?

— Тебя дожидаюсь.

— Мог бы и в устье подождать, — как ни в чем не бывало сказал Валера. — А я, понимаешь, на омуток напал. Недалеко, за своротом как к броду идти. Ну, там еще береза такая стоит, — Валера растопырил руки. — И на закате такой клёв начался…

— Тебе лишь бы клёв, — сказал я с обидой. — А если б со мной что случилось?

— Но ведь с тобой ничего не случилось, — Валера так ничего и не понял.

— А если бы…

— «Бы» не считается.

Кусты позади меня шелохнулись.

— Считается, — послышался голос Игната. Оказывается, он шел за мной след в след, умело, по-таежному ступая, ничем не выдавая своего присутствия. У меня почему-то подкатил к горлу комок, и я выключил фонарик, хотя свет от него на меня не падал.

От Кузьмы нам влетело обоим. Правда, Валере досталось побольше, под самую завязку. И тут уж Валера не оправдывался и не перечил. Он знал крутой нрав адмирала при таких обстоятельствах.

Глава пятая, которую, будь это сто лет назад, автор назвал бы не иначе, как «Явление Христа народу»

Хорошо просыпаться на рассвете. Выползешь из душной палатки, и тебя сразу берет в клещи крепенький холодок. Сна как не бывало. Поклацаешь зубами, пробежишься туда-сюда, поприседаешь, раздуешь костерок, ополоснешься ледяной водичкой, и почувствуешь себя настоящим неандертальцем, готовым сразиться хоть с десятком мамонтов.

Горы еще темны, скалы серы, вода в реке свинцового цвета, и только бурунчики от подводных камней серебрятся, курлыкают по-журавлиному. Нет еще ни мошкары, ни паутов, ни ос. Тишина оглушающая. К шуму же реки привыкаешь удивительно быстро и совсем не замечаешь его.

По крутым склонам, путаясь в вершинах кедрача и пихт, ползут облака предутреннего тумана. Чуть-чуть золотится кромка леса по верху горы. Свежесть в воздухе такая, что зажатую в пальцах сигарету хочется выбросить, но привычка берет свое, ты вытягиваешь из костра веточку с горящим кончиком, прикуриваешь, начинаешь травить легкие горьким никотинным дымом, как будто это и есть наивысшее блаженство, которого не знает некурящий Валера.

Последним обычно просыпается Игнат. Он долго и тщательно одевается, чистит зубы, фыркает, умываясь, проверяет удочку, достает из своих тайников мешочки с червями и ручейниками, а потом неожиданно обрушивается на всех: копошитесь, дескать, давно рыбачить пора, а вы все еще чего-то канителитесь…

И потому все мы были немало удивлены, когда сегодня Игнат поднялся чуть ли не раньше всех и напал на дневального, почему он так долго возится с завтраком. Наверняка ему снились Кылзаг и хариусы, которые во вчерашнем Валеркином рассказе выглядели так:

— Иду, слышу… клокочет. Водоворот? Пороги? Водопад?.. Я туда… Река! И какая! Омута — во! Хариус — во! Не верите — спросите Волнушечку… Как заброс — есть! На червя берет, на паута — с ходу, на муху, бабочку, комара… Тропа — асфальт, ходу — двадцать минут. Не верите — спросите Волнушечку… За все навигации такого клева не видывал.

Игнат торопил. Хариусятник он был завзятый. Но не судьба была ему сегодня с утра порыбачить.

Только снарядились и полсотни шагов от лагери не отошли, как снизу, не слышная за перекатом, тяжело вынырнула лодка, подрулила к нам и из нее выпрыгнул… Виктор Оладышкин.

Мы онемели, застыли, вросли в землю. Оладышкин, чрезвычайно довольный произведенным эффектом, вытащил из лодки туго набитый новенький рюкзак, зачехленный спиннинг, расплатился с тотчас отчалившим лодочником и, словно это была обыкновенная случайная встреча на набережной Томи, спросил:

— Ну, как рыбалка?

Хвастаться было некому. Валера остался в лагере дневалить.

— Чу-у-удище! — первым пришел в себя Кузьма и кинулся тискать Виктора. — Воскрес? А мы тебя заживо похоронили на черноморском побережье и эпитафию сочинили. Сочинили ведь, да?.. Как там, подскажите… — и тут же, чего я никак от адмирала не ожидал, выдал экспромтом: — Сгорел от солнечных лучей, задохся в воздухе приморском бедняга Виктор. Чей он, чей? Никто не знает…