Мраморный лебедь - [9]

Если бы собака меня заметила, она бы меня пожалела и принесла мне немного еды. Но я бы не взяла. Я бы осталась стоять перед моей сестрой Олей-Олененком на коленях в талой рытвине.

Я себя всегда наказываю голодом. Я ничего не даю себе есть, хоть голод смертельный… И так каждый раз. И так каждый раз. И никто никогда не узнает.

Никто ничего не знает. Дома гости сидят за столом на кухне. Они еще празднуют рождение мальчика, пьют вино из высоких бокалов. За Олю-Олененочка, за мою сестру, за ее мальчика, за новорожденного.

Дядя Костя кричит:

– Какой же русский не любит Страстную пятницу?!

А Арнольд Викентьевич выпивает и шевелит в воздухе двумя пальцами-усиками и находит колбасу и только тогда добавляет:

– Не случайно друга Робинзона Крузо звали Пятницей. А потом убили.

Еще утром Оля-Олененочек меня спрашивала:

– Лада-Оладушек, сестра моя, где же мой ребеночек? Где мой мальчик?

Я в ответ:

– Не имеет значения! – и стою в дверном проеме, как в раме… Снег пританцовывает на батуте ежовой рукавицы ели…

Ей дали отдельную палату в роддоме за то, что я давала клятву Гиппократа. На одиннадцатом этаже.

– Лада-Оладушек, сестра моя, где мой ребеночек?

– Не важно!

Вечером, когда все ушли, только в доме напротив горел как всегда свет, к моей сестре зашла в палату моя медсестра Вера, стряхнула крошки с тумбочки, пригладила салфеточку и протянула свидетельство о смерти:

– Подпишите, кстати.

А в прозекторской вскрыли мальчика и ничего не нашли.

Оля-Олененочек, сестренка, не подходи к окну, не надо!

Оля-Олененочек, одиннадцатый этаж. Я стою перед ней на коленях в талой рытвине. Я рыдаю и вою и кусаю до крови свою перчатку. И снег, страшный апрельский снег крыльями бьет по глазам, запорашивает глаза белыми перьями. Зачем, зачем я это сделала? Сестренка, Оля-Олененочек, и маленький мальчик.

И вот уже дома мама, наша с Олей-Олененочком мама, и дядя Костя и Арнольд Викентьевич, все сидят на кухне, поминают. И хорошо до слез.

– Пыж, дай мне пыж, без пыжа нельзя! – кричит мама и ставит рюмку для моей сестры Оли и маленького мальчика, которому не успели дать имя, и дородная серебряная селедка веселится и поблескивает у нее на хлебе.

Сестра зимой

– Как бы нам поговорить… Когда я встаю, ты еще спишь, когда ты возвращаешься домой, я уже сплю… Утром боюсь тебе позвонить, вечером слышу твои звонки сквозь дрему.

– Потому что я тоже хочу прийти домой и поговорить! Поговорить, попивая вино, ведь ты не пьешь, а я бы пьянела потихоньку, а ты бы по телефону ничего не замечала, а то бы и хмелела вместе со мною. Бог весть, как ты это умеешь делать…

– Да, да, так хорошо говорить!

– Нет, ничего не получится, он уже моется в душе.

– Кто же?

– Совершенно чужой, посторонний человек, не знаю, как он здесь оказался. Пошел за мной по улице, моется в душе. Он мне противен.

– Терпи, надо терпеть!

– Надо, а тошнота подбирается ко мне, как к лодке, которую качает на волнах…

– А я сказала Марку, что мне хочется побыть одной, ты же знаешь, я совершенно не переношу, когда я одна, но Марк привык уважать мою тягу к тому, чтобы побыть с самой собой с глазу на глаз; я думала, мы с тобой поговорим.

– У него нож был все время в руке, когда он за мной шел. Может быть, он и не моется в душе, а что-нибудь другое там делает. Или моется, но зачем? Может быть, я ночью проснусь, а он лежит на боку, подперев голову рукой, и смотрит на меня, смотрит…

– Не бойся, он тебе ничего не сделает.

– Я – лодка, которую тошнит; я привязана к причалу, и причал меня поторапливает и в то же время не отпускает, и я бьюсь об него головой, и, знаешь, умудряюсь занозить своими щепами причальные бревна.

– Марк тоже на меня смотрит.

– Не говори про Марка.

– Про Марка?

– Не говори!

– Ты его хорошо знаешь?

– Его слишком хорошо знает одна моя знакомая.

– Я думала, ты сама.

– Если тебе так легче, то я сама. Но на самом деле, одна моя знакомая.

– Значит, он не к тебе ездит?

– Ко мне. Я им даю ключи от своей квартиры.

– Ты же мне сестра.

– Я очень жалею, если бы ты только знала, как я жалею! Я даже иногда думаю попросить кого-нибудь, чтобы пришел сюда и позвонил бы тебе и сказал бы, что я заперлась в ванной с бритвой и собираюсь вскрыть себе вены, если ты меня не простишь. Он, этот звонящий тебе, стучит мне в дверь ванной, а я отвечаю: только если она меня простит! Но кто, кто встанет под дверью ванной? Вот был бы у меня сын лет пятнадцати, не как-нибудь, а инвалид, он бы мог позвонить и прокричать тебе: не оставляй меня сиротой, мало тебе, что я болен, мало тебе, что у меня нет отца?!

– Господи, а почему нет отца, что случилось?

– Ну, я бы так родила.

– Разве можно?! Ты красивая, славная, ты бы вышла замуж.

– Я думала, ты все знаешь.

– Я знала, но была уверена, что это ты, родной мне человек. А кто же моется в душе?

– Я его совсем не знаю. Он шел за мной с ножом и вошел в квартиру, а потом заперся в ванной.

– Может быть, тебе показалось и там никого нет? Ты можешь говорить со мной, сколько захочешь!

– О, мне только того и надо! Я давно хотела тебе сказать: знаешь, змеиный язычок света втискивается в темноту; колеблясь – будто от застенчивости! – пробирается по ее складкам и вылизывает провалы; он вылизывает по ночам темень, словно мать вылизывает темя новорожденного со слипшимися черными волосиками; она сглатывает запах рыбы, оставшийся от странностей зародыша, и скусывает ему жабры; никто, даже белый бультерьер с заплаканными глазами, не решается к ней подходить, свою сонную морду убийцы – эскимо, с которого стаял и съеден шоколад – он кладет на подоконник и долго смотрит на отраженный в окне раздвоенный, раздвигающий черные плоскости язычок света. И знаешь еще что? Одутловатый, приземистый город, наш город – с куполами, похожими на крышечки пудрениц, стоявших когда-то на трюмо красавиц, достает декабрьские пуховки, и пудра сыплется на черную грудь земли, выгибающуюся, словно она пробует застегнуть на спине белый мадаполамовый бюстгальтер, – такие уже никто не носит, кроме нее, никто.