Мраморное поместье - [26]

Ведь это ты писал: «Волосы Станки цветут хризантемами, палевым склоном на плечи».

Почему ты ушел, Эрик?

И тогда я слышу, как он грустно шепчет:

— Я не знаю, Станка, не знаю… Мне очень тяжело жить, потому что моя жизнь — это расплата.

Я долго-долго говорю и слушаю, как он все отвечает: «Я не знаю, Станка», а я все говорю и спрашиваю, и забываюсь совсем, пока резкий звонок при окончании лекции не заставляет меня очнуться.

IX

7 ноября.

Случилось, что один из профессоров читал два часа. Поэтому во время перерыва многие остались в аудитории. Тогда я случайно подслушала разговор двух студентов.

— Что-то того психопата титулованного давно не видно в университете.

— Недавно Володька видел.

— Где?

— На «Пиковой даме». Еще, брат ты мой, какой мастер ухаживать.

— Неужто? Это любопытно. А выглядит тихоней.

— Тихоня, а барышню сейчас на руки подхватил. На «Пиковой даме» одной дурно стало. Публика заволновалась вокруг. Откуда ни возьмись, наш психопат явился, на руки подхватил и давай тащить в уборную.

— Вот тип. Ха-ха-ха!

— В уборной, говорят, столбняк на него нашел сдуру…

— Вот чудак. Хорошенькая, небось… Ха-ха…

— Володька говорит, красавица. Если б он раньше подоспел, то сам бы ее понес, а то только через щелку подглядывал. Титулованный стоит над ней в уборной, глаза выпучил… Володька смотрел, смотрел, не дождался, чем там кончилось, потому что действие началось…

— Еще, пожалуй, женится.

— У него уже есть невеста. Говорят, маменька женит, тоже смазливенькая блондиночка.

Боже мой, как это больно. Я гнала мысль о ней до сих пор и сама себе не смела признаться. Теперь я должна об этом думать. Эрик, разве ты не одну Станку любишь?

Я выбежала из аудитории и опять кое-как пробралась в сад. Я знала, что его там нет, но мне почему-то хотелось пойти в оранжерейку. Там оказались люди. Куда идти? Весь сад в мокром тумане. Неужели он теперь с ней? Может быть… Нет, нет, это тот, другой, про которого он говорил, что не любит его.

«Я только тебя люблю, Станка…»

Такая тоска стиснула мне сердце, что я не могла идти домой. Там одинокая, скучная комната… Я ходила по улицам и долго искала ту церковь, где была давеча. Только случайно я нашла ее, потому что не знаю города. Это был субботний день. Служили вечерню. Было очень много народа, и вся церковь освещена. У той иконы оказались совсем другие глаза. Я долго стояла среди толпы. Хор пел что-то такое красивое, какое я никогда не слыхала. Детские чистые голоса херувимов пели про «надежду и утешение». Долго, долго все тянулась одна нота такая светлая и высокая, как золотой крест на вершине купола. Голоса смятенные, скорбные, нараставшие снизу, звучавшие глубокой мольбой, все толпились вокруг этой ноты, все тянулись к ней, высокой и чистой, как золотой крест на голубом небе; они зарождались издали, усиливались, приходили и уходили, точно длинная вереница богомольцев перед святыней. Иногда этих голосов было так много, точно вся толпа в церкви пела: тогда они морем скорби и мольбы заливали всю церковь и тянулись к куполу, и тогда она уносилась выше, эта светлая нота, словно хотела поднять скорби земные к самому небу, к недосягаемому небу, где страна надежды и утешения…

Мне становилось на душе тихо, сладко и холодно от какого-то волнения. Я забыла все, все. Только одна мольба захватила мою душу: «Анютка, Анютка, родная моя, возьми меня туда, в эту страну, куда ты ушла от нас, куда несутся эти звуки, где надежда и утешение…»

И пока хор пел, и набожно крестилась толпа, и горели яркие свечи, было тише на душе.

Потом я вышла на улицу и здесь, кажется, потому, что было темно, в голове моей вдруг страшно ярко всплыло то, что меня мучило. Вот он подает ей ротонду и что-то быстро говорит. Он смотрит на нее! Как он смотрит?

— Нет, нет, это не те слова, это не он, этот, другой, которого я не знаю, которого я никогда не любила и теперь не люблю. Правда, Анютка?..

Я отогнала эти мысли и вспомнила лампады и лики святых в ярко озаренной церкви и ясный, высокий, как золотой крест, голос херувимов, и через темные, грязные улицы несла его в душе.

Но чем ближе я подходила к дому, тем тусклее он становился. Вот сейчас темный наружный коридор и дверь прямо в мою комнату.

Когда я вошла, едва поднявшаяся луна освещала ее странным, медным, зловещим освещением. Мне стало жутко, я зажгла свечу, присела на скамеечку возле кровати и заплакала. Почему я плачу? Разве я не хотела этого, разве не искала любви человека, который бы жил в том мире, потому что только там и возможно счастье. Разве счастье не требует красоты, напряжения всех струн души, разве не потому оно является минутами, когда звучат все самые красивые струны? Разве можно быть всегда желанной и красивой? Почему же теперь мне хочется быть всегда возле него, чтобы всякая мелочь была моя?

— Эрик, дай я приберу на твоем столе; я уйду от тебя, Эрик, только для того, чтобы рассказать тебе, что со мной будет за это время, только для того, чтобы скорее вернуться к тебе… Хоть бы я знала, что ты еще придешь, Эрик.

Потом мысли мои стали путаться. Опять у меня был жар, и опять музыка «Пиковой дамы» звучала во мне. После того вечера у меня часто жар, и всегда мелодии и образы «Пиковой дамы» неотразимо преследуют меня. Должно быть, я долго была в этом состоянии, потому что даже не заметила, как догорела свеча, и луна озаряла комнату яркими полосами света.