Мраморное поместье - [13]

Она говорила очень тихо и просто.

— Это нехорошо. Может быть, и нервы у вас пошаливают оттого?

— Нет, это не потому…

Заметив по мгновенно потемневшим глазам девушки и чуть дрогнувшим бровям, что затронул что-то, я быстро вставил:

— А вас никто не навещает из соседей?

— К маме приезжают иногда по делам, но это деловые люди…

Она, видимо, затруднялась продолжать, но я понял и добавил:

— А скажите, пожалуйста, неужели и зиму вы проводите в этой глуши?

— При жизни папы я почти не выезжала отсюда.

— Значит, вы получили домашнее образование?

— Да, а после смерти отца и Анютки…

— Это была ваша сестра?

— Нет… Да, я забыла, что вы не знаете. Это была… моя подруга.

Я заметил, что она замялась…

— Когда она умерла, мне было очень тоскливо одной. Я держала экзамены и поступила в К-кий университет.

— На какой факультет?

— На медицинский.

— А, значит мы в некотором роде коллеги. Я тоже из К-го университета. И вы кончили?

— Нет, я была всего… всего некоторое время…

Мне хотелось спросить, почему она бросила университет, но я заметил, что нервная девушка запнулась на последних словах.

Произошла короткая пауза, после которой она с неожиданным интересом спросила меня:

— А вы когда кончили?

— Пять лет прошло.

— Пять… Значит, вы не могли…

— Что?

— Нет, это я думала, что, может быть, общие знакомые…

Руки ее неспокойно сжали свернутую трубкой коленкоровую тетрадку…

— Но если пять лет тому назад, то, значит, вы не могли знать…

Запнувшись, девушка слегка побледнела. Как врач, привыкший к наблюдениям, я не мог не заметить этих частых перемен и подумал вскользь о том, что нужно будет внимательно выслушать сердце, но прежде мне хотелось поддержать оборвавшийся разговор. Случайно взор мой упал на предмет, привлекший мое внимание: он лежал на скамейке возле Мары; это был стебель и чашечка лилии из мрамора.

— Как у вас тут много мрамора!

— Да, когда-то тут почти все было из мрамора. Это я нашла в одном из мраморных фонтанов.

— А скажите, не знаете ли вы, что значит эта надпись на холме под крестом: «Sono stanca»?

Она перевела на меня свои прекрасные, окаймленные легкой синевой, усталые глаза и со странным, неподражаемо красивым выражением сказала:

— Я устала…

Эти слова так гармонировали с общим впечатлением, какое она производила, что в первый момент мне показалось, что она жалуется на усталость.

— Это значение надписи? — переспросил я.

— Да.

Из дальнейшего разговора для меня выяснилось, что в красивой усадьбе Багдасаровых царила почти нищета. Сорок десятин земли отдавались в аренду крестьянам и давали самый незначительный доход, а генеральская пенсия, как я мог догадываться, уходила на выплаты старых долгов. В огромной конюшне стояла единственная лошаденка, на которой я приехал, а единственной роскошью было море дикого винограда и цветов, которые Мара очень любила и сама сеяла. Молодой сад был посажен покойным генералом за два года до смерти и еще не давал доходов. Выгодно продать красивую усадьбу было бы легко, если бы не глушь места. Кажется, госпожа Багдасарова прилагала усилия в этом направлении, но, когда я заговорил о том с Марой, глаза ее обратились на меня с таким непосредственным испугом и губы так болезненно скривились, что я поспешил переменить разговор. Нервным движением девушка уронила тетрадку, из которой выпал листок. Передавая его ей, я заметил рисунок карандашом: офицер в форме старого времени с ментиком.

«Ага! вот они, мечты», — подумал я, и почему-то мне стало досадно, должно быть, потому, что впечатление это как-то не вязалось с атмосферой исключительности, которой, казалось, веяло от Мары.

Беседуя со мной, девушка изредка обращала ко мне взгляд, и тогда взгляд этот с некоторой тревожной пытливостью направлялся прямо в глаза собеседнику, чтобы потом опять потонуть вдали горизонта, где ярко на зелени лугов блестели изгибы реки, заливы и озерца.

Мысль моя о нервности девушки слегка коснулась представления об истерии. Посмотрев на сверкание воды на лугах, похожее на фиксационную точку в экспериментах Шарко с истеричными, и желая от личной почвы перевести разговор на общую, я сказал, подхватывая первую попавшуюся мысль:

— Знаете ли, у вас тут так хорошо, солнце нежит, пчелы жужжат, так что, глядя на эти блестящие озера, можно впасть в особое состояние, именуемое сомнамбулизмом…

Не знаю, было ли это кстати… Мой расчет был тот, что о сомнамбулизме она, должно быть, кое-что слышала и, как врача, начнет меня расспрашивать об этом всех интересующем предмете, хотя бы для того, чтобы поддержать разговор. Правда, по этому вопросу я сам немногое мог сказать, но своими объяснениями все-таки рассчитывал немного развлечь ее.

Однако, когда я упомянул о сомнамбулизме, она несомненно вздрогнула и, кажется, еще более побледнела. В это время как раз пронесся быстрый взлет майского, холодноватого ветра.

Девушка вздрогнула еще раз: на ней была простенькая голубая блузка из батиста.

— Эге! первый долг укутать больную, если ей холодно. Я сейчас раздобуду вам платок.

— Не беспокойтесь, — крикнула она мне вслед, когда я быстро уходил за платком.

Мы, врачи, привыкаем по необходимости наблюдать и анализировать. Что я первый раз побежал за водой, это еще ничего, но что я теперь бегу за платком, в этом, должен сознаться, было нечто большее, чем одно желание исполнить долг врача. И вот, несмотря на то, что девушка находится, несомненно, под влиянием какой-то очень тяжелой драмы и ей не до меня, так же несомненно, что дальше я все больше буду действовать в сторону личных интересов Мне стало немного досадно и досада эта еще возросла, когда госпожа Багдасарова, передавая мне платок, не преминула заметить: