Мрак покрывает землю - [17]

— Можешь. Не дальше, чем позволит твоя любовь. Если любовь сильна и бесстрашна, такова будет и ненависть ко всякому злу. А если она лишь слабо теплится в душе и заставляет сомневаться, под стать ей будут ненависть и презрение. Увы, сын мой, тебя страшит великая любовь. Тебя пугает ее всемогущество, сила ее воздействия, и прежде всего — ее настойчивые и непререкаемые веления. Ты бежишь любви. Ну что ж, не стану тебя удерживать.

— Отче, ты обманулся во мне, — прошептал Дьего.

Торквемада коснулся рукой его склоненной головы.

— Посмотри мне в глаза.

— Да, отче.

— Боюсь, как бы то, что я скажу тебе сейчас и что еще можно предотвратить, не услышал ты пред Божьим судом, а тот приговор неотвратим.

На глазах Дьего выступили слезы.

— Отче, не во всемогуществе любви сомневаюсь я, а в своих силах.

— Дурачок! А при виде моего стынущего тела ты тоже стал бы сомневаться?

Дьего вздрогнул.

— Отче, побуждения мои не были чисты.

— А их последствия? Разве не оправдывают они твоих побуждений? Или измученный ум твой не в силах постичь коварства происшедшего? Поистине, только великая любовь способна на такое спасительное озарение, какое посетило тебя.

По щекам Дьего текли слезы.

— Отче, ты полагаешь, то была любовь?

Торквемада наклонился над стоящим на коленях.

— Сын мой, дитя мое… в тебе больше христианской любви, чем ты полагаешь.

— Отчего же я усомнился в себе?

— Ты усомнился в истине.

— Отче, клянусь, моя вера…

— Истина и любовь едины?

— Да, отче.

— Доводи свою мысль до конца. Ты усомнился в своих силах? А какой источник питает их? Любовь, которая служит истине и неотделима от нее. Как же, веруя в истину, ты — ее носитель, усомнился в себе? Разве не она, как неистощимый источник, питает алчущих? Лишь усомнившись в ней, человек начинает сомневаться в себе.

Фра Дьего поднял голову, он был еще бледен, но слезы больше не текли из его глаз.

— Отче, я солгал неумышленно.

— Если бы это было не так, я не стал бы разговаривать с тобой, сын мой.

— Я заблуждался, но благодаря тебе прозрел. Зло представилось мне таким всемогущим, что на единый миг я разуверился в истине, перестал внимать ей. Но скажи, отче, почему ты лучше меня самого разумеешь мои мысли? Откуда в тебе эта прозорливость?

— Сын мой, — ласково сказал Торквемада, — я служу истине, только ей одной и в этом черпаю силы. Вот и все.

Наступило короткое молчание. Фра Дьего прижался горячими губами к руке его высокопреподобия, неподвижно лежавшей на поручне кресла. Тогда Торквемада медленно, как бы в раздумье, поднял правую руку и, перекрестив склоненную голову инока, промолвил:

— Ego te absolvo. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, amen.[17]

Сразу после разговора с Великим инквизитором дон Родриго де Кастро вернулся в келью, которую занимал вместе с юным Лоренсо.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Лоренсо.

Дон Родриго, ни слова не говоря, подошел к столу, схватил кувшин с вином и стал жадно пить, как человек мучимый жаждой.

Лоренсо с беспокойством смотрел на друга.

— Что случилось, Родриго?

— Ничего.

— У тебя неприятности?

Дон Родриго со стуком поставил кувшин на стол.

— Послушай, Лоренсо, я всегда хорошо к тебе относился, и, надеюсь, так будет и впредь, но, знай, отныне я для тебя больше не Родриго.

Лоренсо смутился.

— Не понимаю. Что это значит?

— С сегодняшнего дня я твой начальник, понятно?

— Ты? О, Родриго…

В порыве восторга он хотел заключить друга в объятия, но тот резко отстранил его.

— Только что его преосвящество соизволил назначить меня капитаном своих латников. Погоди, не перебивай. Это, во-первых. А во-вторых, хотя ты еще очень молод, Лоренсо, но пора бы тебе знать, что солдат не должен задавать вопросов, и чем раньше ты это усвоишь, тем лучше для тебя. Запомни.

— Прости, — прошептал Лоренсо, — я не знал…

— Зато теперь знаешь, — сухо перебил его дон Родриго. — Ступай за мной и — больше ни слова.

Фра Дьего, впустив обоих рыцарей в келью Торквемады, молча указал на распростертое на полу тело. Оно было прикрыто темным плащом. Лоренсо чуть не вскрикнул, когда, поднимая вместе с доном Родриго покойника, неосторожным движением сдернул плащ с его головы. Но, встретив суровый взгляд дона Родриго, он овладел собой. И, снова прикрыв плащом почерневшее лицо и крепко придерживая руками окоченелое тело, с опущенной головой направился вслед за доном Родриго к двери. В келье царил полумрак, но в коленопреклоненном подле ложа человеке Лоренсо сразу узнал досточтимого отца Великого инквизитора.

Монастырский коридор был пуст — стража неподвижно замерла в обеих концах его, и отсюда ее не было видно, так что никем не замеченные они пронесли тело де Сегуры в келью, которую тот недавно занимал, и, положив прикрытые плащом останки на кровать, остававшуюся этой ночью нетронутой, вернулись к себе.

Дон Родриго тяжело опустился на скамью, распахнул на груди кожаный кафтан и придвинул к себе вино. На этот раз он пил долго, медленными глотками, наконец, отняв ото рта тяжелый кувшин, взглянул на стоявшего рядом Лоренсо.

— Чего уставился? — грубо спросил он.

Лоренсо молчал.

— Садись, — приказал дон Родриго и придвинул к нему кувшин. — Пей!