Можайский-7: Завершение - [3]

действовать. Просто на собственные страх и риск. Теперь же вам — в случае неудачи — придется держать ответ не только перед… итальянцами, буде они вас сцапают, но и перед Отечеством. И уж поверьте мне: этот спрос окажется куда строже! Ну как: вы готовы?

— Да, ваше высокопревосходительство!

— Тогда зайдите в канцелярию Министерства иностранных дел… где-нибудь к закрытию. Вам выправят документы.

— Какие еще документы? — не понял Можайский.

Дурново усмехнулся, да так, что от этой усмешки кровь у любого могла бы свернуться в венах:

— Вы что же: думали по собственному паспорту ехать?

— Ну… да.

Можайский растерялся окончательно, а Дурново совсем развеселился — на адский какой-то манер:

— Не дождетесь! — заявил он. — Нет больше князя Можайского.

— А… а кто же есть?

— Гм… — лукавый блеск. — Как вам… Мызин — нижегородский мещанин?

— Мызин!

— Не нравится?

— Нет, но…

— Ладно-ладно… пусть будет просто Можайский. Скажем, отставной чиновник таможенного ведомства, возомнивший себя поэтом и решивший набраться вдохновения в Венеции.

— Но я не умею писать стихи!

— Придется научиться!

Можайский вышел на улицу немного оглушенным. С одной стороны, он получил ровно то, что хотел — понимание и возможность действовать. Но с другой, он оказался в престранном положении человека, для которого внезапно закрылись все двери — все привычные двери: те самые, за которыми он настолько привык искать ответы на заданные самому себе вопросы. Не было больше яхт-клубов, блестящих гостиных с их снятыми с болтливых языков сплетнями, чайных с милыми дамами, видевшими в нем образец своеобразной галантности, даже контор, владельцы которых чем-нибудь да были ему обязаны.

Не было больше и банка: Можайский — просто, не князь — не мог при нужде пополнить бумажник отложенным жалованием или накопившейся рентой.

«Придется прямо сейчас опустошить счет и ехать с наличными!» — решил он тогда и, усевшись в коляску, велел Ивану Пантелеймоновичу отправляться на Невский.

— Минуточку! — откуда-то сбоку вынырнул человек в форме. — Господин Можайский?

— Да.

— Прошу вас покинуть коляску: это — собственность Департамента полиции!

Можайский ошеломленно вылез обратно на мостовую и отправился через мост[9] к остановке омнибуса.

4.

Еще до вечера, когда ему нужно было явиться в канцелярию Министерства иностранных дел, Можайский управился с самыми неотложными делами: снял деньги со счета, превратив их частью в бумаги на предъявителя иностранных обществ, а частью — в золото; собрал дорожный саквояж — скромный, как и подобало мелкому отставному чиновнику, вдруг вообразившему себя поэтом и на сбережения всей жизни отправившемуся в дорогостоящее путешествие по Италии; купил билет — не первого класса, как он привык, а какой-то сомнительный, но зато недорогой… А потом — отправился к Сушкину.

Не сказать, что Никита Аристархович встретил Можайского с распростертыми объятиями: у репортера не ладилась работа, а сверх того — послышались первые тревожные звоночки; отправленные им в редакцию первые страницы записок вернулись с многочисленными цензорскими помарками и настоятельным требованием изменить вот то, вот то и вот это!

— Да ты, я вижу, в путешествие собрался? — хмуро поинтересовался Никита Аристархович, пропуская Можайского в гостиную.

— А ты, я вижу, — в тон ответил Можайский, — никак не устроишься по-человечески?

Сушкин быстро огляделся и мрачно кивнул:

— С этим переездом столько хлопот…

Гостиная Никиты Аристарховича и в самом деле являла собою жалкое зрелище: мебели почти никакой, паркет устлан обрывками газет, стены не оклеены обоями… Пожар дорого обошелся знаменитому репортеру: не в смысле финансовых потрясений, а в разлаженности быта, поскольку — это известно всем — не так-то просто устроиться на новом месте!

— Ну, рассказывай…

Можайский уселся на нехорошего вида стул и — Сушкину он привык доверять — поведал о своих не то приключениях, не то злоключениях.

Доселе мрачный, Никита Аристархович повеселел:

— Твоей беде я поспособствую! — заявил, ничтоже сумняшеся, он.

Прозвучало это двусмысленно, и он поспешил исправиться:

— Помогу я тебе в твоих затруднениях! И не благодари: твои проблемы — сущий пустяк!

Можайский насторожился, но все же не настолько, насколько следовало бы:

— Что ты имеешь в виду?

— А… — Сушкин махнул рукой, показывая, что и говорить тут не о чем. — Не бери в голову…

И Можайский не взял, пожалев об этом только уже в Венеции.

5.

Телефон разрывался на части: Сушкин не торопился к нему, а Можайский — подавно. Приятели — пожалуй, «нашего князя» и репортера можно назвать именно так — болтали о том – о сем: перебирали детали произошедших событий, сверялись с записями Никиты Аристарховича… в общем, работали, хотя по правде сказать — назвать их болтовню работой было невозможно. Правда, Никита Аристархович еще и делал пометки — новые, основанные на том, что ему рассказывал Можайский, — но и это больше походило на расслабленные посиделки, чем на труд человека, всерьез взявшегося за дело. Вот и разрывался телефон: приятели махнули на него рукой.

Вызов прекратился.

— Значит, ты полагаешь…

— Да: на мой взгляд, это очевидно. Но ты мне вот что поясни… помнишь, еще в самом начале, ты обратил мое внимание на случай с купцом… как бишь его…