Можайский-7: Завершение - [2]

Тогда настала очередь Клейгельса.

Николай Васильевич принял «нашего князя» в своем доме на Гороховой, усадил в удобное кресло, напоил чаем, поинтересовался общим ходом дел — домашних, не служебных — и вообще проявил себя в этой странной беседе не столько начальствующим лицом, сколько старшим товарищем, едва ли даже не отечески снисходительным старшим родственником.

Этот прием — обычно очень эффективный — тронул Можайского, но также не заставил переменить намерения.

— Но объясните хотя бы, что именно вы задумали? — попросил, поглаживая свои знаменитые баки, Николай Васильевич.

Можайский замялся: как и в случае с Нолькеном, лгать он не хотел, а сказать правду не мог. Если только отчасти?

— Николай Васильевич! — решился он наконец. — Не хочу прибегать к моральному шантажу, но вынужден это сделать. Прошу вас, дайте честное слово, что дальше вашего дома сказанное мною не пойдет!

Клейгельс перестал поглаживать баки и нахмурился:

— Вы же понимаете, такое слово я дать не могу.

— То есть вам придется сделать доклад?

— Безусловно.

Ситуация зашла в тупик.

Можайский поблагодарил за чай, поднялся из кресла и покинул особняк на Гороховой.

3.

Далее — уже не в такой благодушной атмосфере — были встречи с Сергеем Эрастовичем[6], с Дмитрием Сергеевичем[7], с Иваном Николаевичем[8].

Сергей Эрастович рвал и метал: он подозревал, что Можайский каким-то образом оказался посвящен в отношения Молжанинова и власти, и совершенно искренне опасался, что Можайский своим неуместным вмешательством — Сергей Эрастович так и выразился: «неуместным вмешательством» — сорвет уже начавшуюся операцию. Однако в чем заключалась операция и что за нужда такая заставила Молжанинова срочно отправиться в Италию, Сергей Эрастович разъяснить отказался. Получилось так, что оба они — и сам Сергей Эрастович, и Можайский — уперлись рогом и словно сговорились стоять насмерть: каждый по свою сторону баррикад.

— Уволю! К черту! — кричал Зволянский, но при этом косился на Можайского умным глазом, во взгляде которого что-то поблескивало: в самой глубине, почти неуловимо.

— Как вам будет угодно! — отвечал Можайский, покусывая пухлую нижнюю губу и прищурившись: чтобы притушить в своем собственном взгляде страшную улыбку.

Увольнения, конечно, не последовало: Сергей Эрастович понимал, что этой низкой в своей бессмысленности мерой «нашего князя» не остановить.

Дмитрий Сергеевич пошел еще дальше и пригрозил арестом. Юрий Михайлович сделал полупоклон и вышел восвояси.

— Что за… человек! — воскликнул Дмитрий Сергеевич и, махнув рукой, отправился в столовую: наступило время второго завтрака.

А вот с Иваном Николаевичем сложилось иначе.

Во-первых, Дурново сразу же дал понять, что всякое запирательство бессмысленно:

— Здесь вам не там! — умно, глубокомысленно, но пугающе расплывчато заявил он.

Во-вторых, он снизошел до того, что выложил карты на стол:

— Не понимаю, отчего это вас не посвятили в курс дела, раз уж вы все равно затерлись!

И, наконец, в-третьих, он так посмотрел на Можайского, что его сиятельство вздрогнул:

«Из этого кабинета, — решил про себя Можайский, — я точно в каземат угожу. А этого допустить никак нельзя!»

— Ну-с, говорите: что вам понадобилось в Венеции?

И Можайский всё рассказал.

Иван Николаевич выслушал. Его ордынское лицо, всегда как будто опухшее, вспухло, казалось, еще больше. Раскосые глаза совсем превратились в щелочки.

— Вот оно, значит, как… — протянул он настолько зловеще, что находись в кабинете клетка с канарейкой, несчастная птица тотчас упала бы замертво!

— Увы, но — да: именно так… ваше высокопревосходительство!

Дурново нахмурился еще больше:

— Говорите вы убедительно, но точно ли это?

— Полагаю, да.

— Полагаете! — Председатель Комитета министров перешел на пугающий шепот. — Полагаете! Но этого мало!

Можайский еще раз прошелся по доказательствам, каковые, впрочем, всё равно оставались не более чем его личными соображениями, логическими построениями, интуитивным допущением, на что Иван Николаевич и не преминул указать:

— Это всё, — также шепотом и зловеще растягивая слова заявил он, — очень интересно. Но этого мало!

— Боюсь, — приуныл Можайский, — ничего другого я вам, ваше высокопревосходительство, предложить не могу.

Дурново задумался.

Думал он долго: даже не минуты, а четверть часа, двадцать минут… и только потом вынес окончательный вердикт:

— Ваши предположения лишены доказательной базы, а потому, милостивый государь, действовать официально мы не можем. Задуманное вами — авантюра чистой воды. А это означает, что касательства к ней мы также иметь не можем. То, что вы собираетесь сделать, — компрометация… да! — шепот на мгновение превратился в оклик. — Да! Компрометация: даже не спорьте. Компрометацию же мы тем более допустить не имеем права. И что же тогда остается?

— Что? — спросил Можайский, предчувствуя худое.

Однако предчувствия «нашего князя» обманули:

— А то, — ответил Дурново, — что вам придется действовать на собственные страх и риск… осознавая при этом всю полноту ответственности и перед нами!

— Но ведь я и собирался…

— Нет! — хмурые складки на лбу Дурново внезапно разгладились. — Нет. Вы собирались