Можайский-5: Кирилов и другие - [28]

— Но причем тут отель?

«А в нем, — вздохнул барон, — регулярные встречи мотористов проходят. Вот мне и приходится на них присутствовать. Выведывать, так сказать, секреты и секретики. Ведь я почему рекорд на трассе Петербург — Москва установил? Как думаете?»

— Не знаю, — признался я.

«Да потому, Григорий Александрович, что раздобыл чертеж масленки! Стоило мне это счета за несколько бочек превосходного вина и… недельной пневмонии».

Саевич замолчал.

Чулицкий:

— И это всё?

— Да.

Чулицкий немного помедлил, а потом, отвернувшись от Саевича, уныло произнес:

— М-да… Недалеко же мы продвинулись!

Немедленно раздался хор голосов: сначала стройный, а затем разделившийся. Одни соглашались с Михаилом Фроловичем, другие, напротив, спорили с ним, доказывая, что знаний получено немало.

— В любом случае, — говорил, например, Монтинин, — это уже кое-что!

— Да, — вторил Монтинину поручик, — нужно изменить телеграмму, отправить новую!

— Господа, господа! — тут же осаживал наших юных друзей Инихов. — Что именно вы предлагаете? Что написать в телеграмме?

Монтинин и Любимов пожимали плечами, трясли головами, размахивали руками, но все их предложения сводились к одному: дать запрос на предмет наличия в Сан-Галло поименно всех, кто проходит по делу о пожарах.

— Это понятно! — возражал Инихов. — А дальше то что?

— Ну…

— Ну…

Так и шла вся эта сумятица какое-то время. А потом решительно вмешался Можайский:

— Хватит! — заявил он. — Подведем итоги позже. А до тех пор — во всяком случае, прямо сейчас — понятно одно: в наших силах совсем немногое. И это немногое — собрать все вообще детали, какие каждому из нас известны.

Его сиятельство повелительным жестом велел замолчать поручику, открывшему было рот для новых возражений. Мельком посмотрел на Чулицкого, Гесса и Саевича. Задержался взглядом на Митрофане Андреевиче.

— Вас, господа, — сказал он Саевичу и Чулицкому, — мы уже выслушали. Очередь Вадима Арнольдовича еще не пришла. А у вас, Митрофан Андреевич, есть еще что-то?

Хор голосов умолк. Все мы — в молчании — сосредоточились взглядами на Митрофане Андреевиче.

Полковник погладил усы, пожевал губами и на наши взгляды ответил почему-то ставшим вдруг вялым взглядом своих слегка раскосых глаз.

Мы ждали, полковник не торопился с ответом.

— В принципе, — ответил он наконец, — всё остальное — мелочи, простое течение событий, касающееся больше моих людей, чем нашего дела в целом. Если только смерть сестры Анастасии и Бочарова… да и в ней, как я уже говорил, нет ничего, что могло бы заинтересовать полицию и следствие. Даже не знаю… не уверен: стоит ли тратить на это время?

Тишина.

— Может, лучше сразу предоставить слово Вадиму Арнольдовичу?

Гесс начал подниматься со стула, но Можайский его остановил:

— Подождите, — сказал он своему помощнику.

Гесс снова уселся.

— Рассказывайте, Митрофан Андреевич. — Его сиятельство кивнул куда-то или на кого-то: неопределенно. — Видите, как всё получается? Что ни оратор, то открытия, и чаще всего — неожиданные. Откуда нам знать, что у вас в голове и на какую дорожку выведут кажущиеся вам незначительными мелочи?

Не сказать, что полковник обрадовался предложению Можайского, но веских причин возражать у него не нашлось:

— Хорошо, — был вынужден согласиться он, — будь по-вашему.

— Вот и славно! — подытожил Можайский. — Рассаживайтесь, господа, рассаживайтесь… — это уже ко всем нам. — Незачем толпиться! А ты, — ко мне, — записывай всё, что можно. Есть у меня подозрение, что с твоими записями нам еще предстоит повозиться!

— Да, конечно, — подтвердил я готовность продолжить писать. — Только одно мгновение!

Я вышел из гостиной и, пройдя в кабинет, наскоро очинил карандаш и взял новый блокнот: прежний уже заполнился.

Какое счастье, что я тогда не оставил заполненный блокнот в кабинете! А ведь такая мысль у меня была. Я даже бросил его на стол, но тут же передумал и сунул его в карман: вдруг пригодится для справок? Только это — случайное, в общем — обстоятельство и спасло мои записи от гибели в огне. Кому могло прийти в голову, что уже вот-вот негодяй совершит поджог, и вся моя квартира выгорит дотла?

Итак, заполненный блокнот я сунул в карман пиджака, очинил карандаш и вернулся в гостиную.

— Готов? — спросил меня Можайский?

— Готов! — ответил я.

— Тогда, — Можайский повернулся к Митрофану Андреевичу, — прошу вас.

Митрофан Андреевич дождался, чтобы его сиятельство устроился в кресле и, сам продолжая стоять, вернулся к своему рассказу.

— Когда всю нашу троицу забрали в участок, Анастасия бросилась следом, стараясь, однако, не привлекать к себе внимание. У рынка[43] она осмотрелась и очень вовремя: оба господина — Кальберг и Молжанинов — стояли в компании полицейского чина неподалеку и явно никуда не собирались. Бочарова с ними не было. Но так как участок — вот он — был, что называется, здесь же, Анастасия сообразила, что произошло: первым на беседу с дежурным отвели ее брата, а двум другим дебоширам — одетым с претензией и явно относившимся к более высокой прослойке общества — позволили дожидаться снаружи. Анастасия притаилась у городских лавок[44].

События развивались неспешно, но и не медленно. Несколько минут спустя из участка вышел Бочаров. Он подошел к Кальбергу, Молжанинову и полицейскому, что-то сказал последнему, и тот, привычным жестом отдав честь, удалился. Троица осталась предоставленной самой себе, что означало явное освобождение от ареста, задержания или чего уж там вообразила себе Анастасия. Впрочем, еще минуту спустя произошло волнующее событие, но и оно осталось без последствий…