Можайский-1: Начало - [21]

Инихов слегка покраснел и кивнул:

— Сорвалось с языка: уж очень я разозлился!

— Понимаю. — Можайский отпил из бокала, помедлил, оценивая вкус, и удовлетворенно моргнул. — Но сравнение, тем не менее, меткое. Да, Сергей Ильич: наша Анна Сергеевна — самая настоящая чайница! Она, как и та, имеет содержимое. И это содержимое — смесь высушенных «листьев»: когда-то зеленых, но увядших; когда-то многочисленных, всыпанных щедро, но со временем поубавившихся. Так же, как чайницу — всего лишь по ложечке — опустошают день за днем ровно до тех пор, пока не оказывается, что она опустела, Анну Сергеевну — понемногу, исподволь — опустошали житейские хлопоты. И все, что в итоге осталось у нее на донышке, это — горстка сушеных листьев и такая же сухая пыль, в каковую рассыпались иные из них.

— Уж больно мудрено, Юрий Михайлович! — Гесс из стоявшего рядом с ним кофейника снова наполнил чашку и, звякнув щипчиками для сахара, с легкой укоризной покачал головой. — На такой философии далеко не уедешь. И я не могу поверить в то, что вы так или хотя бы примерно так и рассуждали, слушая сумасшедшие речи Гориной в ее гостиной. Ведь на кону стоял миллион, а время шло и было очень дорого. Дороже, возможно, чем этот самый миллион.

Можайский улыбнулся:

— О, нет, Вадим Арнольдович: именно так я и рассуждал. Не в этих же, конечно, выражениях и не с такими, понятно, метафорами, но все же именно так. Я сразу понял — уж извините за такую нескромность, — что Анна Сергеевна — человек приличий и одновременно романтики. Очулоченных, если позволите, приличий и высушенной временем романтики. Но, как и остатки чайных листьев, как и чайная пыль завариваются при случае и в нужде не менее крепко, чем свежий чай, так и очулоченные приличия и высушенная романтика настаиваются крепко и руководят твердо.

— Трудно сказать, — Можайский сделал еще один глоток, опять помедлил и снова удовлетворенно моргнул, после чего отставил бокал и закурил папиросу. — Трудно сказать, господа, что было бы, не окажись в Анне Сергеевне романтики, и руководствуйся она только своими взглядами на приличия. Вполне возможно и то, что мы и поныне искали бы ветер в поле. Ведь, прежде всего, приличия — я в этом просто уверен — подсказали бы ей, что очень и очень скверно — выдать полиции доверившуюся клиентку. И вряд ли поколебать такое представление о порядке вещей смогли бы соображения, что, быть может, укрывательство преступницы способно повлечь — для всех, и для самой преступницы тоже — куда более тяжкие последствия, нежели выдача. Однако, на наше счастье, имевшаяся в Анне Сергеевне романтика чудесным образом подправила ход ее мыслей и направление чувств.

— Но откуда вообще вы узнали об этой самой романтике?

— Да, откуда?

— Ну как же? — Можайский удивленно посмотрел сначала на Гесса, а потом на Инихова. — Кто, как не романтичная особа, станет читать брошюры об английских лордах, отдающих ботинки в починку, и о переодевающихся в барышень злоумышленницах, попадающихся лишь на том, что они упустили из виду собственную обувь? И кто, как не романтичная особа, из множества возможных сравнений выхватит — не задумываясь! — профессора с таинственным и притягательным разве что для романтика ореолом скупого миллионера? И кто, наконец, если не романтично настроенная душа, будет в курсе существования и образа мыслей… суфражисток?

Инихов хмыкнул, а Вадим Арнольдович прыснул и, от греха подальше, поставил чашку с кофе на стол:

— Да уж! Убила она этой суфражеткой наповал! Но ведь и вы, князь, отшатнулись от Гориной, как ужаленный! Как же это соотносится с вашими размышлениями и ожиданиями?

Можайский тоже не удержался от того, чтобы не хохотнуть, но, подавив смешок, ответил:

— Просто суфражистки — уже чересчур. Уж слишком неожиданно она их подпустила! Признаюсь, я ожидал любого вывода из несоответствия туфелек, но никак не суфражистку. Такое мне даже в голову не пришло! А вот поди ж ты… Но как бы там ни было, эта забавная суфражистка лишь укрепила меня в уверенности, что все обернется наилучшим образом.

— Вот как?

— Да. Чувство приличия не позволяло Анне Сергеевне сходу и прямо выдать нам Анутину; сказать, что она должна прийти в квартиру Анны Сергеевны к условленному часу, и что, задержись мы до этого часа, все наши поиски разом будут вознаграждены. Нет: действовать таким образом Горина не могла. Но не могла она и выпроводить нас восвояси и безо всякого результата, поскольку романтика сделала нас в ее глазах особами… как бы это сказать? — Можайский растерянно замолчал, внезапно обнаружив, что не может подобрать подходящий эпитет.

— Мне кажется, — Глаза Инихова блеснули добродушной насмешкой, — что это не нас романтика сделала в глазах Гориной особами… как бы это сказать?

Гесс засмеялся.

— Да, Юрий Михайлович, не нас, а вас!

Можайский, как это уже было в гостиной у Гориной, слегка покраснел, но быстро оправился.

— Полноте, господа, полноте! Давайте скажем так: в моем лице — всех нас. То есть — полицию вообще.

— Ох, ловки же вы, Юрий Михайлович!

— Да нет же, Сергей Ильич, все так и есть. Посудите сами. — Можайский затушил папиросу и снова взялся за бокал с коньяком. — Я — ее участковый, а потому — объект прямой, если можно так выразиться. Но одновременно с этим я — полицейский чин, то есть — объект опосредованный. Объект, олицетворяющий собой всю полицейскую службу.