Мозаика малых дел - [15]

Вечером у милейшего Димы. Я охотно говорю комплименты и благодарен тем, кто эту возможность мне предоставляет – как когда-то в девяностом мне предоставил ее Дима, подарив свое эссе «Платон и Атлантида». (В первую секунду показалось: Платон и Атлантида – супружеская чета. Кстати, Лена, как всегда, приготовила что-то изысканно-«западное», с чем никак не вязалось мое обыкновение в России пить водку. Такой уж я сноб. В стране, где любят грузинские вина или, во всяком случае, любят их хвалить, лучше пить водку.) Время от времени Дима встает и включает «Эхо Москвы»: не заиграют ли «Лебединое озеро».

Тут Шейнкер и оскоромился – в Великий-то пост:

– Сегодня сместить Путина может только худший.

Последовал обмен мнениями – не более того. Противоречия, как мы помним, бывают антагонистические и не антагонистические. Шейнкер с Димой были знакомы задолго до того, как я познакомился и с тем и с другим. Дима издавал машинописный журнал «Метродор», экземпляр которого мне однажды попался в руки, по-моему, в Мозжинке. И Дима, и Шейнкер, каждый в отдельности показывали мне дом, где когда-то жила Елена Шварц – на Черной речке по соседству с Димой.

(«В начале апреля, открывая охоту, члены Русского энтомологического общества по традиции отправлялись за Черную речку, где, в березовой роще, еще голой и мокрой, еще в проплешинах ноздреватого снега, водилась на стволах, плашмя прижимаясь к бересте прозрачными слабыми крыльцами, излюбленная нами редкость, специальность губернии».)

* * *

Звонит Сусанночка: в Интернете выложены фото, также и моя физиономия, после вечера памяти Иванова и Кривулина… задумался в каком порядке: с вечера памяти Кривулина и Иванова – нехорошо, два «и» подряд. Махнул мысленно рукой: все равно каждое слово в родительном падеже.

Благодаря председательствующему я теперь в курсе того, что канал Грибоедова – это в честь совсем другого Грибоедова. Кривулин, написавший: «…И воскрешенье камня в желтизне Канала имени страдальца Грибоеда, Канала с небом мусорным на дне» – никогда этого не узнает. И правильно сделает, потому что это – бред сивой кобылы.

Малый зал Ахматовского музея, все сидят друг у друга на коленях, отчего аудитория выглядит моложе. Несколько моложе – говоря о некоторых из нас, тех, кто уже и чучельник и чучело в одном лице. Моя теща, которой девяносто и один год (не завидуйте ее долголетию!), говорит: «Как быстро все закончилось».

Глазею по сторонам. Кого-то знаю, кто-то меня узнает, здоровается. Мне, пришельцу, это приятно. Слева от меня особа в шляпке, она не меняется. Что-то предлагает, о чем, к счастью, сама же через минуту забывает. Ее мужа я мельком «видел», он лежал на кровати лицом к стенке, кругом мох человеческого жилья. Это было за двадцать лет до его смерти. Поэт Миронов, настоящий поэт, составом поэтической крови близкий к Лене Шварц.

Выступления на вечерах памяти, хочешь не хочешь, оборачиваются риторскими состязаниями на заданную тему – нечто вроде поминального стола, когда гастрономическое берет верх над патетическим. «Кривулин», «Иванов» – повторяю, хочешь не хочешь – суть продукты, из которых каждый готовит свое риторическое кушанье. На поминках всегда подают одно и то же: кутью, блины. Не помню, хлопали ли после выступлений, – в век Майкла Джексона и траурный кортеж приветствуют аплодисментами. Сам же говорил: «Поздравляю, Миша, замечательно выступили». – «Спасибо». А теперь, после всего сказанного, только попробуйте ничего не написать обо мне в рубрике «Im memoriam».

Но что-то все же запомнилось своей неожиданностью. Психологическое уподобление «Кривулина – Иванова» «Абраму Терцу – Николаю Аржаку» (смелость города берет – меня судьба сводила и с Кривулиным и с Синявским: оба курили до пожелтения ногтей, у обоих была борода, от дальнейших сравнений я бы воздержался).

Еще запомнилась характеристика, данная трем поколениям ленинградских литературных нелегалов: родившимся между тридцатым и сорок пятым, послевоенному поколению и тем, кто родился в шестидесятых. Поколенческая классификация на девяносто процентов состоит из оговорок, зато всегда занятно слушать.

Игорь Померанцев как-то сказал о себе: «Я – генерационоцентрист». Мы с ним одногодки. В том же, сорок восьмом, родилась и Лена Шварц, и Шейнкер, и Александр Миронов (не говори, что недооцененный, – кто надо, тот оценил) и мой многолетний ганноверский приятель Вилли Брайнин. Выступавший нелестно отозвался о нашем поколении. Зато предшествующее назвал «когортным поколением» и перебросил от них арку к шестидесятым.

Это был гладко говорящий аккуратного вида седой человек в черном костюме и черных очках. В мультфильмах производства стран народной демократии так рисовали шпионов. «Кто он?» Но никто из сидевших рядом – ни X, ни Y, ни Z – не смог мне этого сказать. Поздней Шейнкер припомнил: это композитор, у которого был литературный салон.

* * *

Когда Муза упомянула о напечатанном рассказе в «Звезде», я не испытал того, что положено испытывать автору: «Покажите! Дайте подержать в руках!» У меня много чего выходило, больше вышло, чем не вышло. Уже напечатанное не манит – жжет то, что не напечатано. А еще я знал, что рассказ опубликуют под другим названием, без первого абзаца, которым рассказчик несколько жеманно предварял повествование, и без двух сносок – их мне действительно жалко. Правда, этим соавторство редактора ограничилось. Тебе, автору, придали немного другое выражение лица – как на паспорте, реалистическое. Все равно фотография сделана с тебя. «Каким ты был, таким ты и остался», – поется в фильме, первом в моей жизни, увиденном в к/т «Спартак».