Мозаика малых дел - [16]

Подошел к «Спартаку», а «Спартака» – то и нет, на его месте сызнова что-то евангелическое. Интересно, что стало с «Клятвой Спартака» – дипломной работой дюжины выпускников Академии художеств, которую я всегда разглядывал в ожидании третьего звонка. Лучше б что-нибудь другое я запомнил так хорошо, как это монументальное панно. Но памяти не прикажешь, она еще непослушней сердца (тяжелый вздох).

Я не стал спорить с редактором в «Звезде», до которой от «Спартака» рукой подать: по Фурштатской – на ней, бывшей тогда Петра Лаврова, жил кантор Ленинградской хоральной синагоги Стискин, иногда заглядывавший к нам на Пестеля, где, в угловом доме, отмеченном двумя мемориальными досками, Маршака и Салманова, у нас была комната на последнем этаже в антисемитской коммуналке.

Если б с заменой названия в рассказе что-то поменялось, равно как и с удалением двух строк с краю, я бы заартачился, крепко заартачился, такое со мной бывало, вплоть до отказа печататься. Но это был не тот случай, к тому же это был мой дебют в бывшем советском журнале с далеко не худшей биографией. До сих пор все попытки напечататься в «журнале-свидетеле» кончались ничем.

Все же воспроизведу для потомства крайнюю плоть рассказа, которой он лишился. Да ведают потомки православных, что преамбула звучала так: «Я колебался, какое из трех названий дать этому рассказу: “Четвертый Рим”, “Третий экземпляр” или “Соучастие в убийстве”. Я так и не уверен, что выбрал лучшее».

Редактор разрешил авторские сомнения, назвав рассказ «Третий экземпляр» – вместо «Четвертого Рима». А ты не будь кокеткой, не строй глазки читателю.

Далее. Исчезнувшая сноска, которая, полагаю, была нелишней:

«Эпиграф к поэме “Мцыри” “Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю” отсылает читателя к одному из эпизодов Священной истории, когда царевич Ионафан невольно нарушил обет, данный его отцом Саулом: не принимать никакой пищи до конца битвы и победы над филистимлянами. “Ионафан же не слышал, когда отец его заклинал народ, и, протянув конец палки, которая была в руке его, обмакнул ее в сот медовый и обратил рукою к устам своим, и просветлели глаза его”».

Лично я, школьник, был бы благодарен учительнице за такое объяснение. Другая сноска касалась «челюскинцев», была отчасти игровой, перетекала в основной текст, но также содержала информацию, по-моему, интересную:

«Слухи не утихают и поныне (вокруг «Челюскина», гибель которого якобы была по-своему интерпретирована Бабелем в его романе «Четвертый Рим». – Л.Г.). По телевизору был показан “фильм-расследование”, где со ссылкой на неназванные эмигрантские издания говорилось следующее. “Челюскин” плыл не один, вместе с ним плыл корабль намного больших размеров, называвшийся “Пижма”, полный зэков. Оказавшаяся во льдах “Пижма” была взорвана энкаведешниками, однако кто-то из заключенных спасся и при помощи собранного им радиопередатчика связался с американцами. Что до эмигрантских изданий, то хочу уточнить. Еще в середине восьмидесятых годов в парижском журнале “Континент” (40) печатались фрагменты псевдоисторического романа: какая-то часть депортированных Сталиным евреев, числившихся погибшими, проживает на территории Фижменского края, откуда одному втайне удается выбраться. Похоже, что не существующая на географических картах Фижма превратилась в корабль-призрак “Пижму”. К слову сказать, свою антиутопию, пусть даже писавшуюся в стол, Бабель вряд ли отважился бы назвать “Четвертый Рим”, скорей уж “Четвертый рейх”, придав своему детищу антифашистскую видимость – прием, обычный по тем временам».

Перед угловой аптекой на Моховой (в начале пятидесятых это был магазин «Мясо – птица»), в нескольких метрах от дома, где расположился «журнал-свидетель», стоит карета скорой помощи. Двери открыты, на носилках что-то чернеет. Санитаров не видно. Двое забулдыг заглядывают внутрь:

– Куда такого артиста, а?

– В больничку, там пенделя.

Смотрят злорадно, морды красные, опухшие.

* * *

Встретились с Шейнкером у «бронзовой персоны» на Московском вокзале. Он уезжал прямо в Мозжинку и оставлял мне ключи от квартиры на Чаплыгина.

– Лень, присмотрите, я сейчас, – показал на свои сумку и портфель на ремне.

Пока его не было, объявили посадку на дневной скорый в Москву, о чем я ему и доложил:

– Миша, ваш поезд отходит с четвертого перрона.

Не спеша – в запасе еще минут семь, мы же не какие-нибудь евреи, что приходят за час, – провожаю его до вагона. Сейчас поезд тронется, а я пойду по делам или домой, или еще куда-нибудь – сам-то здешний…

Этюд «эфемерная жизнь» с треском провалился. Почему-то слово «сапсан» на вагоне произвело в Шейнкере андреналиновый взрыв.

– Сапсан?! Но у меня же сидячий, я же из-за вас опоздаю!

Паническое состояние сопровождается конвульсивными движениями: разметав призрачную очередь, бросается к кондуктору…

– Уф… извините, не знаю, почему я решил…

Моя бедная мать «сапсан» называла бы «лавсан» и умилялась бы себе – все матери бедные, не только моя, последние двадцать лет своей жизни душевнобольная по милости тех, кто и поныне обретается в Большом Доме на Литейном. Будь моя воля, я бы разрушил Большой Дом до основания, как разрушили Бастилию.