Мозаика - [9]

— Grazie[8],— вежливо ответила она. — Ваши слова — это честь для меня.

Она собралась уйти.

— Но, синьорина... — Он пошел за ней, взял за руку, повернул лицом к себе. От него пахло хорошим одеколоном. — Может быть, вы выпьете со мной бокал вина? Или рюмку отличного коньяка? Delizioso[9]. Я знаю, что у вас был триумфальный концерт в Варшаве. Мы могли бы поговорить. Вы такая прекрасная. Такая талантливая. Sensazionale![10]

Она замерла. Весь вечер она наслаждалась всем, относившимся к музыке и своему зрению. Прошлое и будущее вряд ли существовали для нее. Но когда этот красивый чужак стал упрашивать, она не могла оторваться от его ненасытного взгляда. Он сжимал ее обнаженную руку, прикосновение обжигало кожу. У нее появилось острое ощущение, что с нее снимают одежду. И это все потому, что она могла видеть его.

Он, вероятно, ничем не привлек бы ее еще вчера. Но зрение показало, что его заигрывание слишком значительно, интимно, оно испытывает ее характер.

И явилось воспоминание...

Эван. Ее приятель в Джульярде — скрипач с сильным телом, полный энергии. Магнетическая притягательность его блестящего таланта и огромной жизненной силы. Эван любил ее, и она тянулась к нему, как молодое животное к солнцу. Она наслаждалась его восхищением. Его бесконечными разговорами о музыке и будущем. О великих концертах. Его руками, блуждающими по всему ее телу.

Она попыталась отбросить воспоминания... но именно сейчас, в эту самую минуту, пришло ощущение его гибких пальцев под одеждой, воспламеняющих одним своим, прикосновением.

Эван.

Дыхание ее участилось. Она любила его. Всякий раз, когда уезжали родители, она украдкой проводила его мимо служанок прямо к себе в постель. Прохладные простыни и его горячее тело.

Секс, подобный взрыву...

Как колотится сердце!

Не нужно думать о нем. Она прогнала его, когда ослепла...

Потому что в жалости нет места для любви или уважения. Она не вынесла бы его жалости.

Эван нашел другую возлюбленную и женился на ней. Переехал с ней в Чикаго и был до крайности счастлив, как с усмешкой сообщил ей общий знакомый.

И она нашла другого мужчину — человека с прекрасной, доброй душой, который влюбился в ее музыку, а не в нее. Он стал последним мужчиной, который хотел превратить ее в явление национального масштаба с появлениями на телеэкранах, плакатами, футболками и со съемками в кино. «Великая слепая пианистка».

Это вызывало у нее спазмы в желудке, и она избавилась от него. Мужчины в жизни ей были не нужны.

Она решительно сняла руку итальянца со своего локтя:

— Синьор, вы хотите другую женщину. Не меня.

Алчущие темные глаза сверлили ее насквозь, тянули к себе, уже страстно целовали ее. Он облизнул губы, и всякий намек на добродушие исчез.

— Здесь никто не может сравниться с вами, Джулия. Могу я называть вас «Джулия»? Вы очаровательны, желанны и сладостны...

Она отвернулась:

— Возьмите фотографию. С ней это будет длиться дольше.

Она двинулась к группе коллег-музыкантов, стирая из своей памяти потрясение, отразившееся на его лице. Это был человек, привыкший получать все, что хотел, и любую, которую желал.

Она не будет одной из них. С облегчением она улыбнулась. Затем вспомнила.

Один миг, и, будь она слепа, сверхсексуальный напор вполне мог бы пленить ее. Улыбка исчезла с лица.

* * *

Самое время. До сих пор она не осмеливалась смотреть на стекла или в зеркала, но теперь это необходимо. Особенно сейчас. Особенно после итальянца. Прошлое обволакивало ее слишком плотно.

Пот выступил на лбу. Она должна посмотреть на себя.

Знакомство с собственным лицом — не просто с костями и плотью, унаследованными от родителей, а с тем, как сформировали его время и жизнь. Зрячие люди воспринимают многое как должное, наблюдая каждодневные перемены в зеркалах, и не замечают своего счастья. Десятилетие за десятилетием лица всегда с ними, находясь не дальше биения сердца.

Но ее лицо может принадлежать незнакомому человеку. После стольких лет будет ли оно похоже на нее? Узнает ли она себя?

* * *

Оставшись в туалете одна, Джулия подбежала к обрамленному золотом зеркалу. Сердце глухо билось в груди. Она сняла очки, наклонилась вперед и посмотрела.

Вначале ее ничего не удивило. Белая кожа, глубоко посаженные голубые глаза лазуритового оттенка.

Она потрогала губы, обратив внимание на их полноту и округлость. Нос прямой и тонкий, он придает чертам совершенную симметрию, которой она не помнила. Ее волосы, медово-каштанового цвета, густые и блестящие, вьются по плечам. Она смотрела, потрясенная. Это лицо вполне подошло бы для фотографии на обложку журнала «Космополитен». Большие голубые глаза, тонкий нос, полные и эротичные губы, точеные скулы. На мгновение показалось, что это не она, что эта красивая женщина не может быть Джулией.

Но имелось и еще кое-что... В восемнадцать лет, когда она ослепла, Джулия еще не сформировалась, холст еще ожидал последних прикосновений кисти художника. Теперь, в двадцать восемь, она, как на полотне да Винчи, была полна потаенного знания. Это сквозило в высоких скулах и чистой линии лба, в чуть полуоткрытых губах и обманчиво широко открытых глазах.