Моя жизнь. Записки суфражистки - [20]

Среди всеобщего возбуждения и шума мы выбрали тринадцать лучших женщин, готовых подвергнуться аресту и преследованию согласно закону Карла II о «мятежных петициях». Я еще не совсем оправилась от нападения на меня в Мид-Девоне, моя поврежденная нога делала для меня участие в процессии довольно мучительным. Видя, что я сразу стала хромать, мистрисс Драммонд подозвала извозчика, ехавшего на небольшой тележке, и предложила ему довезти меня до Палаты Общин. Он охотно согласился, я села в тележку, тогда как другие участницы депутации шли гуськом за нами. Мы сделали всего несколько шагов, когда полиция, собравшаяся вокруг нас в большом количестве, велела мне сойти с тележки. Я, разумеется, подчинилась и пошла или, вернее, заковыляла вместе со своими спутницами. Они хотели поддерживать меня, но полиция настаивала, чтобы мы шли поодиночке. Но, в конце концов, боль в ноге так измучила меня, что я подозвала двух спутниц, которые и взяли меня под руки. То был единственный случай неповиновения нашего распоряжениям полиции. Мы продвигались с трудом, ибо собрались неимоверные толпы. Повсюду кругом, где доставал глаз, волновалась возбужденная толпа; со всех сторон нас окружали целые полки конной и пешей полиции. Можно было подумать, что город очутился в руках вооруженной толпы, тогда как на самом деле причиной всему были тринадцать женщин, из них одна хромавшая, – спокойно шедших по улице.

Мы добрались уже до входа в сквер, расположенный перед зданием Парламента, когда два здоровенных полисмена вдруг схватили меня за руки и объявили мне, что я арестована. Обе мои спутницы, отказавшиеся покинуть меня, подверглись за это аресту, а через несколько минут та же участь постигла Энни Кенни и пять других женщин. К вечеру нас отпустили на поруки, а на утро мы предстали перед судом, обвиняемые за нарушение закона Карла II. Однако, смущенные нашей готовностью подвергнуться строгости этого закона, власти изменили свое намерение и по-прежнему отнеслись к нам как к нарушительницам тишины и порядка на улицах.

Все мы оказались приговоренными к шестинедельному тюремному заключению. Я весьма смутно помню долгий, томительный переезд через весь Лондон в Холлоуэйскую тюрьму. Прибыв в тюрьму, мы прошли через мрачные коридоры в приемную комнату, где нас выстроили в ряд у стены для беглого медицинского осмотра. Затем нас развели по одиночным камерам, в которых не было никакой мебели, кроме низких деревянных скамей.

Прошло, казалось, бесконечно много времени, пока дверь моей камеры не открылась и надзирательница не велела мне следовать за ней. Я вошла в комнату, где у стола сидела другая надзирательница, готовая составить инвентарь моим вещам. Повинуясь приказанию раздеться, я сняла платье и остановилась. «Снимите все», – последовало новое приказание. – «Все?» – я заколебалась. Мне казалось невероятным, чтобы они заставили меня раздеться перед ними догола. Действительно, они согласились, чтобы я сняла последние покровы в ванной комнате. Я содрогнулась от отвращения, надев ужасное нижнее белье, старое, заплатанное и покрытое пятнами, темные шерстяные чулки с красными полосами и безобразное тюремное платье, усеянное изображениями стрел – символом наказания. Из большой корзины я выудила пару башмаков из числа массы поношенных и большей частью разрозненных пар. Мне дали две грубые, но чистые простыни, полотенце, чашку холодного какао и тонкий ломоть черного хлеба, и затем отвели обратно в камеру.

Первоначальное мое настроение, когда за мной закрылась дверь, было отнюдь не скверным. Я невероятно устала, ибо в течение нескольких месяцев усиленно, пожалуй, даже слишком усиленно работала. Возмущение и утомление в течение предыдущего дня и негодование, испытанное во время суда, довели меня до полного истощения, и я с радостью растянулась на своей жесткой тюремной постели, закрыв глаза. Но вскоре приятное сознание одиночества и возможности ничего не делать сменилось другими ощущениями. Холлоуэйская тюрьма представляет собой старинное здание, как и все подобные места, никогда не знавшее солнца и свободной циркуляции воздуха. Она пропитана всяческими запахами, затхлостью и грязью. Скоро уже мне стало не хватать свежего воздуха, начала болеть голова, сон пропал. Всю ночь пролежала я, дрожа от холода, задыхаясь, с головной болью.

На другой день я была совсем больна, но ничего не говорила об этом. В тюрьме нельзя рассчитывать на удобства. Английская тюремная система совершенно устарела; в некоторых отношениях она в последнее время улучшена, что следует приписать нашим разоблачениям. В 1907 г. правила были чрезвычайно жестоки. Бедный узник, попав в Холлоуэй, оказывался в могиле. В первый месяц заключения не допускались свидания, не разрешалась переписка…

Прошло два дня одиночного заключения, с часовыми прогулками по двору, и меня отправили в госпиталь. Здесь я надеялась чувствовать себя несколько спокойнее. Постель была лучше, пища тоже немножко лучше, допускались такие льготы, как теплая вода для умывания. В первую ночь я скоро заснула, но около полуночи проснулась и, сев на постели, стала прислушиваться. В соседней камере стонала и мучительно рыдала какая-то женщина. Она затихала на мгновение, потом снова начинала ужасно стонать. Сердце у меня сжалось, когда я догадалась, в чем дело: в этой ужасной тюрьме появлялась на свет новая жизнь. Женщина, посаженная в тюрьму в силу законов, которые созданы мужчинами, давала миру дитя. Ребенок, рожденный в одиночной камере! Никогда не забыть мне этой ночи, не забыть родовых мук этой женщины, которая, как я потом узнала, сидела в тюрьме в ожидании суда по пустяковому обвинению, оказавшемуся недоказанным.