Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки - [13]

Когда он умер, мне было двадцать семь. Я побывала и пожила в разных странах, но почти не знала своей. Думаю, он знал, что я скучала по нашим странствиям. В его памяти я так навсегда и осталась ребенком, уткнувшимся в книгу и отказывающимся подпевать его веселым перепевкам военных песен; ребенком, который просил его вести помедленнее, когда мы проезжали мимо хорошеньких домиков, и вслух сокрушался, что мы не живем в одном из них. Боюсь, он знал, что в детстве я отчаянно надеялась, что меня удочерили, что мои настоящие родители однажды приедут и заберут меня и я буду жить в настоящем доме, спать на кровати с балдахином и кататься на лошади.

В колледже я стеснялась нашей нетипичной семьи и, чтобы избежать неудобных разговоров, старалась припомнить как можно больше интересных историй – вроде этих:

– Отец никак не мог отучиться от ругательств, а мама просила не ругаться в присутствии дочерей, поэтому собаку он назвал Чёртпобери. На случай, когда все же нужно было что-то покрепче, он придумал длинную цепочку имен, которую произносил на пределе скорости: ЧертпобериКалораморбусАнтониоКановаСципионАфриканскийСтаршийМладшийиСредний. Уже потом, узнав, что Антонио Канова был итальянским скульптором девятнадцатого века, Сципион Африканский Старший одержал победу над Ганнибалом, а Младший разграбил Карфаген, я была потрясена. Но когда спросила отца, почему он выбрал эти имена, оказалось, ему просто нравилось, как они звучат.

Однажды дома – в нашей мичиганской деревушке – у нас сломалось радио. Мы рисковали пропустить свою любимую вечернюю программу. Отец уверял маму, что сможет достать новое – хотя в радиусе нескольких километров не было ни одного магазина, а если бы и были, в этот час они все давно закрылись. Тогда он сел в машину и через час вернулся с огромным, абсолютно новым аппаратом – и так никогда и не рассказал нам, где он его взял.

Как знаток густого солодового, он знал все лучшие придорожные заведения от одного побережья до другого. И еще знал, что если двое посетителей заказывают напиток одновременно, то каждому достается по половине стандартной порции, зато одиночке доставалась вся гуща на дне банки. Поэтому он давал мне в машине деньги и отправлял в бар, чтобы я заказала себе солодовый, а через пару минут входил сам – как будто мы не знакомы. И тогда мы оба получали густой напиток, хотя сомневаюсь, что нам и в самом деле удавалось кого-то обмануть.

Если и было для пяти-шестилетнего ребенка что-то слаще солодового напитка – это возможность притвориться, что не знаешь собственного отца и принять участие в игре для взрослых.

В лифте или каком-нибудь другом общественном месте он всякий раз учил меня отвечать на свои фразочки.

Отец: «Если будешь себя плохо вести, то не попадешь в Рай».

Я: «Папа, я не хочу в Рай, я хочу с тобой!»

Или – его любимое:

Я: «А что потом, пап?»

Отец: «А потом я и говорю этому парню: забирай свои пятьдесят тысяч долларов!»

Когда мне было лет пять, мы зашли в деревенский магазин и я попросила у отца пятицентовую монетку. Он спросил зачем, на что я ответила: «Хочешь – давай, не хочешь – не давай, но не спрашивай, зачем она мне!» Тогда он не только дал мне монетку, но и похвалил. Потом он всем рассказывал эту историю как свидетельство силы моего характера. На самом же деле истинным подарком было то, что он дал этому характеру полную свободу.

В колледже я рассказывала эти истории для смеха, но втайне искренне надеялась, что отец не заявится в общежитие в заляпанном едой костюме на своей запыленной машине, полной коробок и с просевшим под его весом водительским сиденьем. Я радовалась, если в День отца он оказывался слишком далеко и не успевал приехать – ведь он был совсем не похож на остальных отцов. Я представляла, как он откидывается на сиденье, плотно поев, и храпит, или смахивает сентиментальные слезы, когда речь заходит о деньгах, или отпускает жизнерадостно-наивные комментарии вроде «Нет дыма без огня» в ответ на обвинения в антиамериканской деятельности, выдвинутые против двух моих преподавателей, но отчаянно игнорируемые колледжем.

От однокурсников я узнала, что, оказывается, люди могут жить в чистеньких и аккуратненьких домиках не только в кино; что там они ведут спокойную и размеренную жизнь – спят после обеда, работают с девяти до пяти, вовремя оплачивают счета и едят за столом, а не у холодильника.

Как мой отец протестовал против упорядоченной жизни своих родителей-иммигрантов, сбежавших от неопределенности, так и я страдала от неопределенности и, словно моряк на голос сирен, тянулась к спокойной, размеренной жизни.

В годы, последовавшие за окончанием колледжа, отцовское влияние стало еще заметнее в моих решениях, – например, отправиться в Индию, вместо того чтобы найти постоянную работу, – но я по-прежнему отказывалась это признавать. Как и многие дети, я подсознательно тяготела к тому родителю, кому моя помощь была нужнее. Как многие дочери, жила той жизнью, какой не смогла жить моя мать. Как мой отец, я с надеждой смотрела в будущее, видя в нем массу возможностей, но об этом мы никогда не говорили. Нам обоим не хватало времени и места для того, чтобы осознать то, что мы оба наверняка понимали: в нашей маленькой семье мы двое сильнее всего походили друг на друга.