Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки - [12]

Врач больницы – которая была чуть посерьезнее обычного придорожного медпункта – отправил мне в Нью-Йорк сообщение. Должно быть, отец дал ему мой номер. Сестра не могла оставить маленьких детей, мама – путешествовать в одиночку, а значит, из всей семьи он мог рассчитывать только на мою помощь. Но ведь я была «папиной дочкой» – то есть путешествовала где-то за пределами страны и была недоступна.

К тому времени, как я вернулась домой – несколько дней спустя, – доктор уже успел связаться с моей сестрой. Она посоветовала мне лететь к нему неделей позже, когда он уже будет готов выписываться и ему понадобится помощь дома (он снимал комнату).

Думаю, я интуитивно почувствовала, что ехать надо немедленно, хотя авария казалась мне чем-то вполне обыденным, учитывая отцовский образ жизни, а вовсе не поводом для тревоги. И еще я почувствовала холодный укол в сердце: по приезде в Калифорнию мне предстояло стать сиделкой при отце – как когда-то при маме, – и я никогда больше не вернусь к прежней жизни.

За несколько дней до вылета врач позвонил сестре и сообщил, что состояние отца ухудшилось: у него началось внутреннее кровотечение. Я поспешила на ближайший рейс до Лос-Анджелеса, но во время пересадки в Чикаго услышала звонок пейджера: это была сестра. Доктор позвонил снова. Отец умер от обильного внутреннего кровотечения.

Приехав в больницу, я обнаружила лишь пакет из манильской бумаги с мелкими вещами отца и врача, который с трудом сдерживал гнев оттого, что никого из родных не было рядом.

У отца, сообщил он, обнаружились множественные травматические язвы, вызванные стрессом и отчаянием, и они были гораздо опаснее, чем повреждения, полученные при аварии.

Не знаю, слушала ли я его как дочь или же как беспристрастный свидетель, которому сообщают некий факт, но, кажется, он сказал, что причиной кровотечения, повлекшего за собой смерть, была не авария как таковая, а психологическая травма, стресс и отчаяние.

Я так и не нашла в себе смелости передать эти слова сестре. Никогда их не забуду. И все же я решила, что справлюсь со стандартной больничной процедурой и не сломаюсь. И у меня получилось – до тех пор, пока в руках у меня не оказался потрепанный отцовский бумажник, с загнутыми краями, за долгие годы странствий в заднем кармане его брюк практически приросший к его телу. Кажется, будто бы я до сих пор ощущаю его пальцами.

Никогда себе не прощу, что не была рядом с ним в его последнюю минуту. И никогда не перестану спрашивать себя: если бы ему, одиноко лежащему на больничной койке, предложили отдать то ощущение свободы, что он чувствовал в дороге, в обмен на присутствие родных и друзей, – согласился бы он? Он всю жизнь верил, что вот-вот, за углом, его ждет что-то важное и великое, – понял ли он в тот момент, что это был его последний поворот?

Сожалел ли он о том, что воспитал свою дочь путешественницей?

Когда я была маленькой, нам с отцом часто казалось, что мы одни наслаждаемся путешествием. Мама лежала где-то в глубине трейлера, а сестра часто была в школе. Как капитан утлого суденышка, он искал во мне союзника – так же, как когда я помогала ему заворачивать предметы старины. Но в последнюю минуту меня рядом не было. Была ли эта участь результатом череды его решений? Или моих? Или этот выбор сделали мы оба? На эти вопросы у меня нет ответов. Лишь на один я должна ответить сама себе: каково идеальное равновесие между домом и дорогой? Между домашним очагом и дальним горизонтом? Между настоящим и возможным?

Знаю одно: другой жизни для своего отца я не представляю.

В моих воспоминаниях он всегда странник – обедает в придорожном кафе, а не дома в столовой; достает одежду из чемодана, а не из шкафа; ищет глазами таблички о свободных комнатах в мотелях, а не дорогу домой; вместо того чтобы строить планы на будущее, только отшучивается, предпочитая спонтанность определенности. Даже уговаривая мою маму выйти за него замуж, он сказал: «Это займет всего минуту». Он никогда не готовился к походу в кино – вместо того чтобы прочесть соответствующую рубрику в газете, он садился за руль и объезжал все окрестные кинотеатры. Лишь спустя много лет я узнала, что другие люди не заходят просто так в кинотеатр, чтобы досмотреть фильм до того момента, с которого они начали смотреть в прошлый раз.

Помню, как он выбирал самое быстрое шоссе – а не самый живописный маршрут, на котором всегда настаивала мама. Доехав до штата, где жил кто-то из его друзей, он никогда не звонил заранее – просто заявлялся в гости. Никогда он не планировал и игр в свои любимые шахматы и покер, а попадал на них по случайному стечению обстоятельств. Незнание собственного будущего вселяло в него спокойствие. «Если я не знаю, что случится завтра, – вдруг это будет что-то хорошее?» – говорил он.

В моем воображении его голос в телефонной трубке всегда звучит после голоса далекого оператора на коммутаторе: «Пожалуйста, оплатите вызов…» – и звона падающих монеток.

Он был моряком, а не мастером парусов. Он не мог оставаться в порту или оазисе, когда мимо проплывали корабли и проходили караваны. Он был вечно в движении.