Моя жизнь с Чаплином - [25]

Потом он припомнил один свой любимый голдвинизм:

— Как-то раз Сэм спросил молодого актера, откуда он приехал, и юноша сказал «Из Айдахо, сэр». Сэм посмотрел на него и сказал: «Прекрасно, молодой человек, но здесь это слово произносят „Огайо“».

Смеясь, Чарли добавил:

— Только не позволяйте его английскому языку вводить вас в заблуждение. У Сэма Голдвина безупречный вкус.

На следующий год мне довелось посетить десятки званых ужинов в доме Голдвина, и я хорошо его узнала, но его простота и теплота поразили меня в первый же вечер. Я очень отдаленно была осведомлена о его порядочности и как продюсера, и как человека, но мне приходилось много слышать об этом в последующие годы. И когда в 1950-е годы Чарли поливали грязью, многие влиятельные люди Голливуда сочувствовали ему молча, Сэм Голдвин был одним из немногих, кто открыто выступил в защиту Чарли.

В течение ужина о кино особенно не говорили, это было необычно, поскольку в 1924 году и фильмы, и кинобизнес были почти единственным предметом разговоров в Голливуде. После десерта нам показали экранизацию книги Джозефа фон Штернберга «Охотники за спасением» (The Salvation Hunters), этот фильм стал дебютом для молодой актрисы Джорджии Хейл. Я сочла этот фильм тяжелым и претенциозным, большую часть времени камера снимала мусорные банки в темных аллеях. Я видела, как пару раз м-р Голдвин едва сдерживал зевоту.

Чарли, с трудом переносивший неумелое искусство с претензией на тонкий вкус, тем не менее, нашел немало добрых слов. «Этот Штернберг теряет время, — сказал он за кофе. — Но ему хочется верить. Он явно серьезно относится к камере. Он видит то, что немногим режиссерам хватает ума и сил видеть: что возможности кинокамеры практически безграничны. Любич — еще один из таких немногих. Он умеет, как никто, без всякой пошлости показать комичность секса».

Я боялась открыть рот, но остальные участвовали в разговоре — включая Тельму Конверс, которая бесила меня тем, что была такая хорошенькая и умела так хорошо говорить. Она выслушивала очередной приговор Чарли — большинство фильмов, выходящих в Европе и Голливуде, он считал подражательными, посредственными, не способными использовать художественные возможности — а потом спокойно называла этих людей и картины достойными уважения и объясняла, почему так считает. Чарли терпеливо слушал ее.

Чувствуя себя с каждой минутой все более ничтожной, в тысячный раз я гадала, что он может находить во мне, когда ему доступны такие сногсшибательные, блестящие и умные женщины, как Тельма Конверс. Я думала: почему, даже почтительно выслушивая ее рассуждения, он снова обращает ко мне этот свой особый взгляд.

Ужин и неразрешенный спор закончились рано, как и большинство вечеров в будние дни, когда назавтра предстояла работа над картиной. Дворецкий готов был подать мне жакет, но Чарли, видя, что Тельма болтает с Голдвином, взял жакет из его рук и сам выполнил его работу. Он сказал мне вкрадчиво:

— Ты мешаешь мне работать. Я не могу сосредоточиться из-за того, что думаю о тебе. Наше время пришло, Лита. То, чему суждено случиться, должно случиться скорее.

В дверях м-р Голдвин, широко улыбаясь, взял мою руку в свои:

— Работая с Чарли Чаплином, ты учишься у большого мастера. То, чего он не знает о кино, всем остальным можно благополучно игнорировать. Но и ему повезло с тобой. Ты — восхитительная девочка, Лена.

— Лита! — вскричал Чарли и рассмеялся так, что оступился и сел мимо стула.

Чарли очень напряженно работал сам и высмеивал псевдоартистов, которые заявляли, что им необходимо вдохновение. Но он был достаточно умен, чтобы понимать, насколько бесполезно подстегивать себя в те дни, когда он чувствовал себя совершенно опустошенным. Тогда он звонил в студию и приказывал распустить всех по домам.

В такие дни и в уик-энды он часто отдыхал в плавательном клубе «Санта-Моника». Иногда он брал с собой меня и Тельму, хотя независимая Тельма Конверс явно начала чувствовать, что Чарли использует ее как ширму. Она никогда не показывала мне этой осведомленности, но, хотя и продолжала видеться с ним, даже если при этом была я, постепенно становилась все менее общительной.

Этот плавательный клуб в моем представлении был пределом изыска. Здесь радостно резвились звезды в счастливом сознании собственного избранничества в Америке XX века. Здесь был Джон Гилберт, дружелюбный и общительный, всерьез заявивший о себе как актер после выхода фильма «Большой парад» (The Big Parade). Здесь была Глория Свенсон, яркая звезда, хотя и немного высокомерная, которая, как оказалось, что-то слышала обо мне. Здесь была Грета Гарбо, немного отстраненная, но тогда она была гораздо более общительной, чем стала потом (спустя год я время от времени встречала ее в Сан-Симеоне, в имении Уильяма Рэндольфа Херста, и с каждым разом ее отчужденность все больше довлела над всем остальным в ее облике). Здесь была Клара Боу, веселая девушка чуть старше меня, настоящая знаменитость, но прошедшая долгий путь, прежде чем стать признанной красавицей.

И всегда был Чарли, переменчивый в своих настроениях, то оживленный, то отчужденный, но неизменно в центре внимания. Он обладал редким даром оказаться в какой-то момент в гуще событий, а в другой — внезапно исчезнуть. Пару раз он исчезал вместе со мной, и мы блуждали по тихим закоулкам вокруг клуба, обсуждая сложные сцены, которые он пытался снять для «Золотой лихорадки». Мы оба знали, что я служила просто отражателем звука, но он уверял меня, что это тоже искусство, и ему хорошо, когда я с ним.