Моя жизнь - [18]

Я слышала над головой топот ног и резкий голос, четко произносивший: «К порядку, девочки, к порядку!» Стелла-Хаус был школой для девочек. Меня угнетало сильное чувство, представлявшее собой смесь страха и, несмотря на трагическую смерть Ивана, мучительной ревности. Вдруг в комнату вошла самая странная фигура, какую я когда-либо в жизни видела: не более четырех футов росту, худая до истощения, с сияющими серыми глазами и редкими седыми волосами, с маленьким белым личиком, с тонкими, крепко сжатыми бледными губами.

Она поздоровалась со мной не слишком доброжелательно. Я попыталась объяснить, кто я.

– Я знаю, вы Айседора, – отозвалась она. – Иван писал мне о вас во многих письмах.

– Мне так жаль, – запинаясь, пробормотала я. – Он никогда не говорил мне о вас.

– Нет, – продолжала она, – он и не стал бы говорить, но я должна была приехать к нему, а теперь… он умер.

Она произнесла это с таким выражением, что я заплакала. Затем заплакала и она, и тогда у нас возникло такое чувство, словно мы были старыми друзьями.

Она провела меня в свою комнату, где все стены были увешаны портретами Ивана Мироцкого. Здесь были портреты его в молодости – лицо необыкновенной красоты и силы – и последний присланный им портрет, где он был изображен в солдатской форме; она обвила этот портрет траурной лентой. Она поведала мне историю их жизни, рассказала, как он отправился искать удачу в Америку, но у них не было денег, чтобы поехать вместе.

– Я должна была присоединиться к нему, – сказала она. – Он все время писал: «Очень скоро у меня будут деньги, и ты приедешь».

Проходили годы, а она по-прежнему оставалась гувернанткой в школе для девочек, волосы ее побелели, а Иван так и не прислал ей денег на поездку в Америку.

Я сравнивала судьбу этой терпеливой старой женщины (ибо она тогда казалась мне очень старой) со своими смелыми путешествиями и не могла понять всего этого. Если она была женой Ивана Мироцкого и хотела поехать к нему, почему она этого не сделала? Пусть даже четвертым классом. Я никогда не могла понять ни тогда, ни впоследствии, почему, если человек что-то хотел, не делал этого. Я же никогда не ждала, а делала то, что хотела. Это часто приводило меня к каким-то несчастьям и бедствиям, но по крайней мере я испытывала моральное удовлетворение оттого, что шла своим путем. Как могло это несчастное, терпеливое создание год за годом ждать, пока муж пошлет за ней?

Я сидела в ее комнате в окружении портретов Ивана, а она крепко сжимала мои руки и все говорила и говорила о нем до тех пор, пока я не заметила, что темнеет.

Она взяла с меня обещание, что я снова приду, а я пригласила ее непременно прийти навестить нас, но она отговорилась тем, что у нее нет ни одной свободной минуты – она работает с самого раннего утра до позднего вечера, обучая девочек и исправляя их упражнения.

Поскольку я отпустила кеб, возвращалась домой на крышах омнибусов. Помню, как проплакала всю дорогу над судьбой Ивана Мироцкого и его бедной жены, но в то же время у меня возникло какое-то странное торжествующее чувство превосходства и пренебрежения по отношению к неудачникам или же по отношению к тем людям, которые всю жизнь проводят в ожидании. Такова жестокость, присущая юности.

До этого времени я спала с фотографией и письмами Ивана Мироцкого под подушкой, но с того дня я запечатала их в пакет и положила в чемодан.

Когда закончился первый месяц нашей аренды студии в Челси, наступила жара, и мы наняли меблированную студию в Кенсингтоне. Здесь у меня было пианино и больше места для работы. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и нам предстояло каким-то образом провести август, имея очень мало денег, сэкономленных за сезон. Почти весь август мы провели в Кенсингтонском музее и библиотеке Британского музея и часто после закрытия библиотеки шли домой пешком от Британского музея до нашей студии в Кенсингтоне.

Однажды вечером, к моему величайшему изумлению, появилась мадам Мироцкая и пригласила меня на обед. Она была чрезвычайно взволнована. Этот визит оказался для нее целым приключением. Она даже заказала к обеду бутылку бургундского, затем попросила рассказать ей, как Иван выглядел в Чикаго и что говорил. Я рассказала ей о том, как он любил собирать золотарник в лесу и как мне особенно запомнился момент, когда однажды солнце сияло в его рыжих волосах, а в руках он держал охапку золотарника, и с тех пор для меня всегда ассоциировался с этим цветком. Она заплакала, и у меня тоже по щекам покатились слезы. Мы выпили еще одну бутылку бургундского и предались настоящей оргии воспоминаний. Затем, покинув меня, она пустилась в обратный путь в Стелла-Хаус, пытаясь разобраться в лабиринте омнибусов.

Пришел сентябрь, и Элизабет, переписывавшаяся с матерями некоторых наших бывших учениц в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на обратный билет и решила вернуться в Америку, чтобы немного заработать.

– Если я заработаю, то смогу посылать вам часть денег, – сказала она. – А как только вы разбогатеете, я к вам вернусь.

Помню, как мы отправились в магазин на Кенсингтон-Хай-стрит, купили ей теплое дорожное пальто и проводили на поезд, согласованный с пароходным расписанием, а затем вернулись втроем в свою студию, где провели несколько дней в полной депрессии.