Моя жизнь - [17]

– Я буду танцевать в пятницу вечером в доме миссис Х. на Гросвенор-сквер; возможно, там будет принц Уэльский; мы разбогатели! – И я показала им чек.

Тогда Реймонд сказал:

– Мы должны найти студию и заплатить из этих денег за месяц вперед, чтобы никогда больше не подвергаться оскорблениям со стороны этих низких пошлых хозяек меблированных комнат.

Мы пустились на поиски, нашли маленькую студию неподалеку от Кингз-роуд в Челси и этой ночью уже спали там. Кроватей не было, мы спали на полу и ощущали, что снова живем как настоящие художники. Мы согласились с Реймондом, что никогда больше не поселимся в этих буржуазных меблированных комнатах. На оставшиеся после уплаты за студию деньги мы купили немного консервов, запасая провизию на будущее, а еще я купила в «Либертиз»[9] несколько ярдов вуали, в которой и появилась в пятницу на вечере у миссис Х. Я исполнила «Нарцисса» Невина, где изображала хрупкого юношу (я тогда была очень худенькой), влюбившегося в свое отражение в воде. Я также танцевала «Офелию» Невина и слышала, как зрители перешептывались: «Откуда у этого ребенка такое трагическое выражение?» В завершение вечера я исполнила «Весеннюю песню» Мендельсона.

Мать аккомпанировала мне, Элизабет прочла несколько стихотворений Теокрита в переводе Эндрю Ланга[10], а Реймонд выступил с коротким докладом по поводу танца и возможностей его влияния на будущее человечества. Это было несколько выше понимания нашей откормленной публики, но, тем не менее, имело большой успех, и хозяйка осталась довольна.

Здесь собралось типичное для англичан хорошо воспитанное общество, где никто не обратил внимания на то, что я танцевала с обнаженными ногами, в сандалиях и прозрачной вуали, в то время как подобное появление несколько лет спустя в Германии произвело переполох. Но англичане настолько вежливые люди, что ни один из них не подумал сделать замечаний по поводу моего костюма, но – увы! – не отметили они и оригинальности моего танца. Все говорили: «как мило», «восхитительно», «большое вам спасибо» или что-либо в том же роде, и это все.

Но после этого вечера я стала получать множество предложений выступить в известных домах. Сегодня я танцевала перед членами королевской семьи или в саду леди Лаудер, а назавтра мне было нечего есть, так как иногда мне платили, чаще – нет. Хозяйки предпочитали говорить: «Вы будете танцевать перед герцогиней такой-то и графиней такой-то, и вас увидит так много выдающихся людей, что вы сделаете себе имя в Лондоне».

Помню, как однажды танцевала в течение четырех часов на благотворительном спектакле, а в качестве награды одна титулованная дама налила мне чай и собственноручно подала клубнику, но я так плохо себя чувствовала от недоедания последних дней, что от клубники и густых сливок мне стало еще хуже. Тогда же другая дама продемонстрировала большой кошель, наполненный золотыми соверенами, и сказала:

– Только взгляните на кучу денег, которую вы заработали для нашего приюта для слепых девушек!

Мы с мамой были слишком деликатны, чтобы сказать этим людям, как они неслыханно жестоки. Мы отказывали себе в нормальной еде, чтобы сохранить деньги на одежду и выглядеть хорошо одетыми и процветающими.

Мы купили для студии несколько легких кроватей и взяли напрокат пианино, но большую часть времени проводили в Британском музее, где Реймонд делал эскизы всех греческих ваз и барельефов, а я пыталась выразить их в соответствии с той музыкой, которая, как мне казалось, находилась в гармонии с ритмом ног, дионисийской постановкой головы и откинутым жезлом Вакха. По многу часов каждый день мы проводили и в библиотеке Британского музея, а завтракали в буфете дешевыми булочками и cafe au lait[11].

Мы просто обезумели от красоты Лондона. Теперь я могла вволю впитывать все те сокровища культуры и прекрасной архитектуры, которых мне так не хватало в Америке.

В последний раз, за год до нашего отъезда из Нью-Йорка, я видела Ивана Мироцкого, и вот однажды получила письмо от чикагского друга, где сообщалось, что Иван пошел добровольцем на испанскую войну, добрался до лагеря во Флориде, заболел там брюшным тифом и умер. Это письмо стало для меня ужасным потрясением, я не могла поверить, что это правда. Однажды днем я отправилась в Куперовский институт, чтобы просмотреть подшивки старых газет, и там среди сотен имен погибших нашла его имя, напечатанное мелким шрифтом.

В письме сообщалось также имя и адрес его жены, проживавшей в Лондоне, так что однажды я наняла кеб и отправилась к мадам Мироцкой. Она жила далеко, где-то в Хаммерсмите. Я все еще более или менее находилась под пуританским влиянием Америки и считала ужасным, что Иван Мироцкий оставил в Лондоне жену, о которой никогда не рассказывал мне, поэтому я никому не обмолвилась о своем намерении. Дав кебмену адрес, я проехала, как мне показалось, много миль, почти до окраины Лондона. Здесь стояли рядами маленькие серые домишки, один похожий на другой, с наводящими уныние темными воротами, однако на каждом из них висела табличка с названием, старавшимся перещеголять соседей. То были Шервуд-Коттедж, Глен-Хаус, Эллзмир, Эннисмор и другие совершенно неуместные имена и, наконец, Стелла-Хаус, где я позвонила и мне открыла дверь на редкость мрачная горничная. Я спросила мадам Мироцкую, и меня провели в душную гостиную. На мне было белое муслиновое платье с голубым поясом от Кейт Гринауэй, на голове – большая соломенная шляпа, а волосы локонами падали на плечи.