Моя жизнь - [109]

Лоэнгрин устроил в мою честь праздник в «Шерри». Он начался обедом, затем следовали танцы, а в заключение был дан изысканный ужин. По этому случаю он подарил мне изумительное бриллиантовое ожерелье. Я никогда не любила драгоценностей и не носила их, но Лоэнгрин выглядел таким счастливым, что я позволила ему надеть бриллианты мне на шею. Уже ближе к утру, когда гости выпили немало галлонов шампанского и у меня самой слегка закружилась голова от удовольствия и опьянения, мне в голову пришла неудачная мысль научить танцевать танго апашей, как его танцуют в Буэнос-Айресе, одного красивого юношу, присутствовавшего среди гостей. Вдруг я почувствовала, как мою руку выворачивают железные тиски, и, оглянувшись, увидела кипящего от гнева Лоэнгрина.

Это был единственный случай, когда я надела это несчастное ожерелье, поскольку вскоре после новой вспышки гнева Лоэнгрин исчез, оставив меня с огромным счетом за отель и всеми расходами по школе. После тщетных призывов к нему о помощи мне пришлось сдать знаменитое бриллиантовое ожерелье в ломбард, и я уже никогда его не увидела.

Итак, я оказалась в Нью-Йорке без средств в конце сезона, когда уже практически ничего невозможно было предпринять. К счастью, в моем распоряжении имелись еще горностаевое манто и замечательный изумруд, который Лоэнгрин купил у сына магараджи, проигравшего все деньги в Монте-Карло. Говорили, что камень снят с головы знаменитого идола. Я продала манто одной известной певице сопрано, изумруд – другой сопрано, сняла на Лонг-Бич виллу на лето и поселила там своих учениц в ожидании осени, когда станет возможным зарабатывать деньги.

Со своей обычной непредусмотрительностью, имея деньги на виллу, автомобиль и наши ежедневные нужды, я почти не думала о будущем. Поскольку оказалась практически без средств, несомненно, было бы гораздо благоразумнее вложить вырученные от продажи мехов и драгоценностей деньги в надежные акции и облигации, но это конечно же не пришло мне в голову, и мы провели довольно приятное лето в Лонг-Бич, принимая, как обычно, множество художников. В числе прочих гостей несколько недель у нас прожил гениальный скрипач Изаи[138], радовавший нашу маленькую виллу прекрасными звуками своей дивной скрипки с утра до вечера. У нас не было студии, мы танцевали на берегу и как-то устроили специальное празднество в честь Изаи, который радовался, как ребенок.

Но, как можно себе представить, вернувшись в Нью-Йорк после летних развлечений, я оказалась без гроша и после двух месяцев, полных огорчений, подписала контракт на гастроли в Калифорнии.

Во время этих гастролей я оказалась неподалеку от своего родного города. Как раз накануне прибытия туда я узнала из газет о смерти Родена. Мысль о том, что я уже никогда не увижу своего великого друга, заставила меня долго плакать. Увидев на платформе в Окленде репортеров, собирающихся взять у меня интервью, я прикрыла лицо черной кружевной вуалью, чтобы они не увидели моих опухших от слез глаз. Это дало им повод на следующий день написать, будто бы я напустила на себя таинственный вид.

Прошло двадцать два года с тех пор, как я покинула Сан-Франциско, отправившись в свое великое путешествие. Можете себе представить охватившие меня чувства по возвращении в родной город, где все так изменилось после землетрясения и пожара 1906 года, теперь все казалось мне новым, и я с трудом узнавала его.

Хотя избранная и богатая публика театра «Колумбия» оказала мне самый доброжелательный прием, а критики дали высокую оценку, но я не чувствовала удовлетворения, так как хотела танцевать перед людьми разного общественного положения. Но когда я попросила предоставить в мое распоряжение Греческий театр, мне отказали, и я так никогда и не узнала причину отказа – то ли был стратегический просчет со стороны моего импресарио, то ли чья-то необъяснимая злая воля.

В Сан-Франциско я снова встретила свою мать, которую не видела уже несколько лет, так как, повинуясь необъяснимой тоске по родине, она отказалась жить в Европе. Она выглядела постаревшей и измученной заботами; и как-то раз, завтракая в «Клифф-Хаус» и увидев наши отражения в зеркале, я не могла не сравнить свое печальное лицо и изможденный вид моей матери с лицами тех безрассудно смелых храбрецов, которые двадцать два года назад, окрыленные надеждой, пустились в путешествие в поисках славы и богатства. Обрели и то и другое, так почему же результат оказался столь трагическим? Возможно, таков естественный ход жизни на этой несовершенной земле, где сами условия враждебны человеку. В своей жизни я встречала многих великих художников, интеллигентных и удачливых людей, но ни одного, которого можно было бы назвать счастливым, хотя некоторые очень умело притворялись. За их маской, проявив некоторую долю проницательности, можно было различить беспокойство и страдание. Возможно, в этом мире счастья вообще не существует – разве что счастливые мгновения.

Подобные мгновения я пережила в Сан-Франциско, когда встретила своего духовного близнеца пианиста Харолда Бауэра. К моему изумлению и радости, он сказал мне, что я скорее музыкант, чем танцовщица, и что мое искусство открыло ему значение прежде загадочных фраз Баха, Шопена и Бетховена. В течение нескольких волшебных недель мы испытали опыт удивительного сотрудничества: как он заверил меня, что я открыла ему секреты его искусства, так и он подсказал мне интерпретации, о которых я даже не мечтала. Харолд вел утонченную интеллектуальную жизнь вдали от толпы. В отличие от большинства музыкантов сфера его интересов не ограничивалась только музыкой, но включала понимание всех видов искусства и глубокое знание поэзии и философии. Когда встречаются два ценителя высоких идеалов искусства, ими овладевает некое состояние опьянения. В подобном состоянии возбуждения без вина мы пребывали целыми днями: каждый нерв трепетал волнующейся надеждой, и, когда наши глаза встречались в реализации этой надежды, мы испытывали такую неистовую радость, что кричали, словно от боли.