Моя жизнь - [107]

Мы радовались тому, что снова все вместе, выпили много шампанского, и я сочла свой приезд в Нью-Йорк счастливым предзнаменованием. Лоэнгрин пребывал в самом доброжелательном и великодушном настроении. После ленча он устремился в «Метрополитен-опера», снял зал и провел остаток дня и вечер, рассылая приглашения художникам и артистам на бесплатное гала-представление. Этот концерт стал одним из самых счастливых представлений в моей жизни. На нем присутствовали все художники, артисты и музыканты Нью-Йорка, и я танцевала с наслаждением, не испытывая гнета беспокойства о сборах. В конце представления я, как всегда во время войны, исполнила «Марсельезу», встреченную бурными овациями в честь Франции и союзников.

Я рассказала Лоэнгрину, что послала Огастина в Женеву, и поделилась своими тревогами по поводу школы, и он с присущей ему чрезвычайной щедростью перевел телеграфом деньги, необходимые для того, чтобы перевезти школу в Нью-Йорк. Но, увы, для некоторых воспитанниц деньги пришли слишком поздно. Всех младших учениц родители забрали домой. Распад школы, которой я отдала столько лет труда, причинил мне огромную боль, но меня немного утешил последовавший вскоре приезд Огастина с шестью старшими ученицами.

Лоэнгрин продолжал пребывать в наилучшем и самом щедром настроении, он ничего не жалел для меня или детей. Он снял большую студию на вершине Мэдисон-Сквер-Гарден, где мы каждый день работали. По утрам он возил нас на длительные автомобильные прогулки вдоль Гудзона, делал всем подарки. На время жизнь стала чудесной благодаря магической власти денег.

Но с наступлением суровой нью-йоркской зимы мое здоровье пошатнулось, и Лоэнгрин посоветовал мне поехать на Кубу. Он послал своего секретаря сопровождать меня.

Я сохранила самые приятные воспоминания о Кубе. Секретарем Лоэнгрина был молодой шотландец и поэт.

Состояние здоровья не позволяло мне выступать, но мы провели три недели в Гаване, катаясь вдоль берега и наслаждаясь живописными окрестностями. Помню один трагикомический эпизод, связанный с нашим пребыванием там.

Километрах в двух от Гаваны находился старый дом для прокаженных, окруженный высокой стеной. Но стена была не настолько высокой, чтобы помешать нам время от времени видеть ужасные маски, смотрящие поверх нее. Власти осознавали неуместность нахождения этого заведения поблизости от модного зимнего курорта и решили перевести его. Но прокаженные отказались переезжать. Они цеплялись за двери, за стены, некоторые залезли на крышу и вцепились в нее, ходили даже слухи, будто кое-кто из них бежал в Гавану и скрывался там. Переселение этого дома прокаженных всегда напоминало мне причудливую жуткую пьесу Метерлинка.

Еще в одном доме, который мне довелось посетить, жила представительница одной из старейших фамилий, большая любительница горилл и прочих обезьян. Сад старинного дома был заполнен клетками, где старая дама держала своих питомцев. Ее дом представлял собой большой интерес для посетителей, которых она принимала со щедрым гостеприимством. Встречала гостей она с обезьянкой на плече и держа гориллу за лапу. Это были самые ручные животные из ее коллекции, но не все отличались подобной мягкостью, и, когда ты проходил мимо клеток, некоторые из них трясли решетки, издавали пронзительные крики и строили рожи. Я спросила, не опасны ли они, и хозяйка небрежно ответила, что они время от времени выбираются из клеток и убивают садовников, а в остальном совершенно не опасны. Эти слова сильно меня встревожили, и я обрадовалась, когда пришло время уходить.

Самое странное в этой истории то, что эта женщина была очень красивой, с большими выразительными глазами, начитанной, интеллигентной и имела привычку собирать в своем доме самых ярких представителей мира литературы и искусства. Как же тогда объяснить ее фантастическую привязанность к обезьянам? Она сказала мне, что в своем завещании оставляет всех своих обезьян Институту Пастера для экспериментов по исследованию рака и туберкулеза, что показалось мне весьма своеобразным проявлением посмертной любви.

С Гаваной у меня связано еще одно довольно интересное воспоминание. В праздничную ночь, когда все кафе и кабаре были наполнены жизнью, мы после своей обычной прогулки у моря и в пампасах часа в три ночи приехали в одно из типичных гаванских кафе. Здесь мы нашли обычное собрание морфинистов, кокаинистов, курильщиков опиума, алкоголиков и прочих отбросов общества. Когда мы заняли свои места за маленьким столиком в слабо освещенном прокуренном помещении с низким потолком, мое внимание привлек человек с мертвенно-бледным лицом и диким выражением глаз. Казалось, он находился во власти галлюцинаций. Своими тонкими длинными пальцами он коснулся клавиш пианино, и, к моему изумлению, полились звуки прелюдий Шопена, исполняемых с удивительным проникновением и гениальностью. Я какое-то время слушала, затем приблизилась к нему, но он смог произнести только несколько бессвязных слов. Мое передвижение привлекло ко мне внимание посетителей кафе; я понимала, что меня здесь никто не знает, и мною вдруг овладело эксцентричное желание танцевать перед этой странной публикой. Закутавшись в свою накидку и дав указания пианисту, я исполнила несколько прелюдий. Постепенно пьяницы в кафе погрузились в молчание, а я, продолжая танцевать, не только завладела их вниманием, но и заставила многих из них плакать. Пианист тоже пробудился от вызванного морфием транса и вдохновенно играл.