Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика - [72]

Воодушевления борцов за ту или иную идею это ни в коей мере не отменяет. Поляков вроде бы прямо и не опровергает ни тех, ни этих идей. Он только добавляет какой-нибудь штришок, с виду невинный, чем окрашивает всю картину в слегка шутовской оттенок. Например. Последние услышанные Башмаковым слова героического защитника Белого дома (это старый приятель по научной «шараге», кличка – Джедай, ему Башмаков несёт к Белому дому харч – жена из человеколюбия посылает свеженажаренные котлетки).

Героический защитник берёт авоську и принюхивается:

– Котлетками пахнет.

И это бы ничего. Но следует эпитафия Башмакова (то есть Полякова): «Это были последние слова Джедая». И героическая сцена приобретает неуловимо пародийный оттенок.

Похоже, что при том чувстве юмора, каким наделён Поляков как писатель, ему приходится на этот счёт несколько сдерживаться. Он даже предупреждает: я вам не Жванецкий. Это уж точно! Сверхзадача у Полякова – вовсе не развлечение читателя и не высмеивание идиотизма реальности. Сверхзадача – та неуловимая грань, где люди, втянутые в реальную революционную акцию, влипают в роли, о которых сами же говорят: «В революции всегда бывают только козлы и бараны». Говорят – со смехом.

Но иногда и со слезами. Поразителен эпизод со стариком-ветераном, который на демонстрации в ответ на грубость омоновца, что, мол, его мундир с орденами куплен на Арбате, возвышает голос:

– Не сметь! Я генерал Советской Армии!

И тут от волнения природная картавость генерала, давно изжитая в окопах и академиях, даёт себя знать. Омоновец, мгновенно уловив этот изъян, взвивается:

– Ах ты жидяра! Китель чужой напялил и ещё выстёбывается!

Плохо этот эпизод кончается для генерала: смертью инфарктной. А завершает эпизод казачий есаул, соратник генерала по антиельцинской борьбе, – напившись на поминках, казак плачет и обещает за Бориса Исааковича развесить эту жидовскую власть на фонарях.

Плакать тут или смеяться нам, читателям? А может, промолчать проникновенно? Молчит же Башмаков, попав к Борьке Лабензону (внуку генерала) на семейное торжество. «Такого количества печальных глаз, собранных в одном месте, ему видеть ещё не приходилось; не приходилось и слышать столько умных до непонятности разговоров». И ни звука ни про жидяр, ни про «их» власть.

Так что ни в сионисты, ни в антисемиты никого тут записать не получится – при всей накалённости атмосферы. Разве что вышутят генерала за то, что в молодости бегал к логопеду, чтоб не картавить. Зря бегал! Не потому, что на старости лет в разговоре с антисемитом-омоновцем прокололся. А потому, что Андрей Болконский, кумир генерала с лейтенантских лет, наверняка грассировал.

Эквилибр: в России «оказаться антисемитом ещё опаснее, чем евреем». С этих двух флангов Олег Трудович Башмаков неуязвим.

И тут меня осеняет: да он вообще неуязвим.

«Ишь какой хитрый! Не хочет переезжать (это Трудыч рассуждает о задуманном «бегстве» из России)… А кто хочет?»

Иной хочет, а его не выпускают; он делается бунтарём, диссидентом, революционером. Иной же не хочет, но его вытесняют, и он делается охранителем, усмирителем, башибузуком.

А тот, кто понимает, что в основе тут не столкновение идей, а природа – соотношение перелётных и неперелётных птиц (соотношение темпераментов жены и любовницы), – он кем должен сделаться, чтобы удержать внутреннее равновесие?

Смысл характера, описанного Поляковым, не в том, что герой крутится, стараясь выиграть в лотерею перестройки, а в том, что вокруг него всё крутится, а он – остаётся средоточием и базисной основой жизни. Если левые и правые, меняясь местами (и именами), вербуются из одного народа, то какая разница, кому отбить ритуальный поклон: Борису Исааковичу, Шедеману Хосроевичу или Михаилу Сергеевичу – любой из них ненадолго.

А кто надолго?

А вот этот самый бывший райкомщик, сторожащий «Крайслер» Шедеману Хосроевичу и отдающий должное Михаилу Сергеевичу. О его внутренней несдвигаемой непоколебимости эпоху назад можно было сказать: обкомовская, а три эпохи назад – обломовская. Так что семейный диван, лёжа на котором Башмаков соображает, не сменить ли ему жену, так же символичен, как тапочки, которые он надевает, скидывая башмаки.

Верность доктринам – дело наживное. И временное. Можно спутать Гусака с Тереком. Или, как вовремя вворачивает ещё один закидонец: «Я пришёл к выводу, что Ленин и Леннон – это одно и то же лицо, просто историки немножко напутали». «Какой же ты дурак», – тихонько шепчет Тапочкину-Башмакову жена, думая, что он в эту чушь верит. А он не верит: дело не в Ленине и не в Ленноне, а в том, что такими закидонами тешится любовник его жены… о чём и пикировка… но о женщинах чуть позже, а пока закончим о главном герое.

Дело в том, что при его приспособляемости к переворачивающейся жизни (это не хамелеонство, а именно самодостаточное существование в хамелеонской реальности), при его насмешливом отношении к доктринам (которые пожирают друг друга и тем сыты) остаётся открытым вопрос о некоей спасительной идее (без которой не мыслит себя русская душа). У современных теоретиков такая манера письма, как у Полякова, иногда называется фоновой (достоверность мелкого штриха), в ходе чего встаёт вопрос о некоем стратегическом ударе (пусть недостоверном, вроде легенды о Великом Инквизиторе)…