Моя война - [16]

Ну и чёрт с тобой, пойду один!

Немцы вышли из станционного здания – это хуже. Собираю дрова, незаметно переползаю в канаву и бегу по ней. Сердце стучит, как молот. Ведь канава выходит прямо к зданию, и если часовой увидит, то обязательно подстрелит. Не увидел. То ли он глядел в другую сторону, то ли сильный дождь укрыл меня, но, пробежав метров сто по канаве и не получив пулю в спину, я мигом поднялся на железнодорожное полотно, пересёк его и без остановки добежал до леса. Промок насквозь, а на душе спокойно. Из меня рвётся привычный мотив: «В путь-дорожку дальнюю». Бояться погони нечего! Мой побег могут обнаружить только часов через восемь, а сейчас дождь смоет все следы, и собаки будут бессильны. Хочется есть. Обрываю остатки конопли и ем прямо с листьями. Иду лесом, полем, в деревни заходить боюсь. Но голод не тётка. Захожу – накормили, подсушил одежду. Дождь перестал, и я иду дальше. Снова зашёл в деревню. Накормили и дали хлеба на дорогу. Ночью, ворочаясь в копне соломы, я с тоской думал о том, как же тяжело в побегах одному, тем более – осенью.

День выдался солнечный, и утром я расположился в каком-то огороде, где обнаружил капусту и рыжие-прерыжие огурцы. Я так увлекся едой, что не заметил, как ко мне подошёл старик-сторож. Он улыбнулся и, ничего не сказав, вынул краюху хлеба и кусок сала. Я поблагодарил его, и, ни словом не обменявшись, мы расстались.

Пообедать мне удалось в полевой бригаде, что убирала картофель. Подошёл, поздоровался, объяснил, кто я. Меня пригласили поесть. Начали расспрашивать. Я стал рассказывать о разгроме немцев под Москвой, увлёкся. Женщина, пригласившая меня, вдруг шепчет: «Осторожнее, сволочи везде есть, заканчивай еду и уходи. Если приедут немецкие надсмотрщики, тебя могут выдать».

Иду дальше с таким расчётом, чтобы город Глухов остался левее. Ночью в лесу наломал веток березы, а костёр развести боюсь. Холод не даёт спать. Чтобы согреться, среди ночи пустился в пляс. Так и не уснул до самого утра. А при дневном свете увидел, что кругом в лесу всё покрыто инеем.

Захожу в деревню – накормили. Разговоров никаких. Опять зашагал на север. Погода солнечная, но осенняя. Выстирал в ручье портянки, развесил на кустах сушить. Откуда-то слышались выстрелы, наверно, партизаны близко. Как мне их найти? Теперь и в деревни заходить будет опасно, придётся несколько дней голодать.

Портянки подсохли, я надел сапоги и только хотел идти, как вдруг из-за кустов: «Стой! Партизан!» И в грудь мне упёрся ствол винтовки. Опять попал. Страха уже нет. Очевидно, привычка. Какой я партизан? Объясняю, кто я, куда я иду, прошу меня отпустить. Полицай уверяет, что сделать этого не может, хотя и верит мне. Он забрал у меня документы и приказал идти в полицию. Прошу его, чтобы он не водил меня туда, потому что меня передадут немцам, а те направят в лагерь, где зимой я подохну. Но он приказывает идти. Идёт за мной, подсказывая путь. Подходим к большому селу Ярославец. Там крестьяне убирали поздние яблоки. Они напихали их мне в мешок. Полицай успокаивает. «Не бойся, если ты не партизан, тебе ничего не будет. Наш начальник – бывший лейтенант РККА».

Входим в помещение полиции, я жую яблоко. Полицай рапортует начальнику, тот поворачивается ко мне и кричит, подкрепляя свою ругань матом: «Что, за двадцать пять лет советской власти вас не научили, как надо стоять перед командиром?» Вытягиваюсь по стойке «смирно». Меня раздевают догола, осматривают всего, проверяют сапоги, начинают допрашивать. «Испугался?» Я говорю, что мне не хочется снова попасть в лагерь. «Ты не бойся, мы тебя отправим на родину. Осмотрел я тебя потому, что неделю назад так же вот один пришёл, мы его оставили ночевать, а он был обут в галоши, подвязанные веревкой. Ночью вытащил из галоши наган и застрелил нашего хлопца. Правда, мы его тут же убили, но хлопца-то потеряли».

– Поставить его к Мужику! – дает команду.

Хата Мужика недалеко от колодца. Хозяйка говорит, что сейчас накормит меня, и тихо добавляет: «Не вздумай от нас бежать. Хата под наблюдением, и тебя сразу застрелят. Тут часто бывает, что налетают партизаны. Тогда полицаи убегают в другое село. Партизаны поджигают их хаты и убивают скот».

Утром меня вызвали в полицию, приказали, вернув документы, садиться в телегу. «Вот председатель колхоза и полицай довезут тебя до деревни Х, им по пути, а там полицай тебя повезёт дальше, одному ходить здесь опасно». Я прошу меня отпустить, но тщетно. Так что вместо пути на север меня везут на запад, в «родной» Гомель. Не было печали – черти накачали. По дороге председатель колхоза расспрашивает меня о фронте. Я что-то ему рассказываю. Он слушает, слушает и вдруг говорит: «А что-то у тебя акцент московский?» Я не нашел ничего лучшего, как спросить, а что такое акцент? Он начал объяснять, а я тем временем постарался перевести разговор на другую тему. Да-а-а, председатель колхоза, судя по разговору, человек был грамотный.

На следующий день меня повезли в другую деревню, потом ещё в одну. Ночь я провёл в тюрьме при полиции не помню уже в какой деревне, ко мне привели ещё одного такого же, как я, молодого парня, но его везли под вооружённой охраной.