Моя вина - [98]

— Нет.

Она включила фары. Узкий луч, странно тусклый, слабо осветил мостовую впереди. Мы тронулись. Не поворачивая головы, она спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, гораздо лучше.

Я говорил правду. Улица, новые тревоги — это помогло. Тошнота уменьшилась; сердце еще не совсем успокоилось, и в шишке на затылке будто часы тикали, но в остальном я чувствовал себя неплохо.

Она вела машину осторожно и все время поглядывала по сторонам. Она вовсе не была так спокойна, как хотела показать.

Я крепко держался за ручку дверцы. Но все равно чувствовал спиной каждый поворот, малейшую неровность дороги.

Мы заговорили. Вернее, говорила почти все время она одна, мне трудно было много говорить, да и нечего было особенно сказать. Но я не все улавливал, что она говорила, слишком был измучен. Для полноты картины только этого не хватало: встретить ее наконец через двадцать два года — и с трудом ворочать языком и не слышать всего, что она говорит.

Я, помню, спросил:

— Откуда ты узнала про меня?

Она слышала, как муж и сын говорили, что я в городе и что я враг. Потом, сегодня вечером, сын рассказал ей, что я арестован.

— Он ведь не знает, что я с тобой знакома, — сказала она.

А позже, когда муж поднялся наверх, ей стало ясно и все остальное. Хотя он ни слова не сказал…

Между прочим, она не называла его "мой муж". Она называла его "Карл". А сына — "Карстен".

Я, кажется, задал ей довольно глупый вопрос — почему она меня спасла, или что-то в этом роде.

Все значение ее ответа я понял только потом.

— Я не хотела, чтобы он стал убийцей! — сказала она.

Что до технической стороны дела, то это оказалось нетрудно. У немцев было сегодня какое-то сборище, и оба они — и муж и сын — отправились туда. В подвале остались только двое часовых. Она попросила сына отнести им выпить, прежде чем он уйдет.

— Я подсыпала туда снотворного, — сказала она. — В доме врача это нетрудно найти. К тому же я страдаю бессонницей.

Дальше все шло как по маслу. У нее имелись запасные ключи от подвала. Никто об этом не знал. Она выждала некоторое время, потом пошла туда. Те, двое, как она и думала, уже спали. Ну и…

— Настоящий детектив! — сказал я.

Она усмехнулась:

— Вся теперешняя жизнь — сплошной детектив! Мне нечего бояться, что ее разоблачат. Ей, кроме всего, повезло. Часовые только что поужинали, и остатки еды стояли в тарелке. Она подмешала туда изрядную дозу снотворного, а кувшин из-под вина тщательно вымыла. Они, кстати, выпили все до последней капли.

Но на всякий случай — на тот случай, если меня заберут вторично, пояснила она сухо и деловито, — я должен помнить следующее: после того как она меня отвезет, она вернется домой и разобьет стекло в окошке подвала, где я находился. Если меня снова возьмут и будут допрашивать, мне нужно говорить, что мне бросили в окно два ключа, два ключа — запомни — и записку, в которой было написано: "Выбирайся отсюда".

— Они подумают, что это кто-нибудь из ваших, — сказала она. — Снотворное в еде, ключи — словом, они должны решить, что был сделан слепок. Им будет над чем поломать голову.

Видимо, я спросил ее, как получилось, что Хейденрейх стал нацистом. Потому что она, помню, пыталась дать мне какое-то объяснение на этот счет. Но говорила как-то медленно, неуверенно, запинаясь, словно продвигалась по незнакомой местности. Я, кстати, слышал только урывками.

Они не слишком откровенничали друг с другом, сказала она. Особенно в последние годы. На эти темы он разговаривал только с Карстеном.

Помнится, она прежде всего упомянула про то время, когда Хейденрейх учился в Германии. Еще до Гитлера. У него там было много друзей среди медиков. Кстати, и евреи. Одному из них они впоследствии предоставили убежище в своем доме. Уже во времена Гитлера; он дожидался у них визы в Америку.

Кстати, удивительно милый человек был этот еврей, и Карл его очень уважал. Как-то, уже много времени спустя, она спросила Карла, что он думает насчет преследования евреев, — ведь он так любил Абрахама. Он тогда ответил: "Жизнь беспощадна!" Он это часто повторял в последние годы.

Нет, она, ей-богу, не знает, как это случилось.

Какую-то роль сыграл, возможно, тот факт, что он считал себя обойденным, считал, что на родине к нему несправедливы.

Я, наверное, выразил удивление, потому что она вдруг горячо стала доказывать, что да, никто из друзей никогда не понимал Карла. Считали его циником. А на самом деле он очень чувствительный, очень ранимый человек.

— Трудно, конечно, ожидать, чтобы ты в это поверил, — добавила она. — Он всегда был очень честолюбив и мечтал о научной карьере. Но когда он попытался добиться стипендии для продолжения образования, эту стипендию получил вместо него какой-то профессорский сынок.

— Мне кажется, с ним действительно поступилинесправедливо! — сказала она. — Я, конечно, не могу судить, но…

Как бы то ни было, это решило дело. Он бросил науку.

Он принял это очень близко к сердцу. А Карл из тех людей, у кого такие вещи оставляют след надолго. Он может годами таить обиду.

Он был настроен пронемецки, когда началась война. Собственно, даже значительно раньше. Но нацистом он не был. Ведь у него даже были друзья евреи…