Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - [35]

Дорога

Зима промелькнула быстро, а с приближением новой весны мама начала поговаривать, что пора собираться нам в дорогу, что ей жаль бедного папу, крепко по нам соскучившегося. Папа писал, что теперь его батарею перевели в хорошее место в Малороссии, где тепло, и маме хорошо было бы жить. Он очень просил ее вернуться весною. Несмотря на горе и просьбы бабушки переждать хоть до лета, мама решила, что выедет ранней весной.

Мне было очень жаль расставаться с родными и особенно с дорогой моей бабочкой, которая не могла решительно смотреть на нас без слез и много плакала, по целым часам разговаривая, запершись с мамой в своем кабинете. Но я все-таки с удовольствием думала о предстоявшем путешествии. Все дети – охотники до перемен и очень любят дорогу. Она так занимала меня со всеми приготовлениями, покупками, укладкою и прочими подробностями, что я без особенного горя прощалась со своими знакомыми и даже скоро перестала плакать, расставшись окончательно с родными, провожавшими нас далеко за город.

Ехали мы в двух экипажах: в карете сидели мама, Антония и я между ними, а впереди – горничная Аннушка с Леонидом на руках и доктор, который провожал маму по просьбе дедушки, или горничная девушка Маша, когда доктор пересаживался в тарантас, к нашей косой мисс Джефферс. Она уверяла, что не может ехать в закрытом экипаже, что у нее голова болит. Леля всю дорогу путешествовала из кареты в тарантас и обратно. Но подолгу ей ни тут, ни там не сиделось; а на каждой почти станции с ней случались самые неожиданные происшествия! Она была такая бойкая, живая шалунья, что с ней много дела и бед бывало гувернантке. Один из таких случаев во время нашего путешествия я запомнила хорошо, потому что он во всю последующую жизнь не переставал нас смешить.

На одной станции, на крыльце сидел какой-то проезжавший офицер в расстегнутом сюртуке и шапке на затылке. Он смотрел на все исподлобья мутными глазами, не то сонно, не то сердито и, громко пыхтя, курил из длинного чубука. Мама нам не велела подходить к нему, и я держалась подальше, тем более, что сама боялась его свирепого вида. Леля же поминутно проходила мимо него, вертелась, поглядывала на него, стараясь обратить его внимание и с ним заговорить. Она ужасно любила разговаривать с посторонними… Но сердитый проезжий не обращал на нее никакого внимания, кряхтя и не выпуская изо рта трубки.

– Посмотри, Верочка, – с улыбкой заговорила Елена, – точно такая трубка как у нашего маленького папы… Помнишь?

Я совсем этого не помнила и, с упреком взглянув на сестру, отодвинулась еще дальше. Тогда Леля, подпрыгнув, храбро обратилась к самому офицеру:

– Какая у вас длинная трубка!

Он медленно приподнял на нее свои красные, опухшие глаза, но не промолвил ни слова.

– У нашего маленького папы тоже такая, – бойко продолжала она, сделав к нему еще шаг.

– У… маленького папы! – хрипло промычал офицер. – И… что же это такое… маленький папа?.. А?.. Что это такое?..

Леля немножко отодвинулась, но, продолжая весело и задорно смотреть на него, объяснила:

– Маленький папа – наш отец. Он вот курит точно такие трубки с длинными чубуками как и вы…

– Что-о?!. – заревел на это офицер, таким густым басом, что я в испуге отскочила к дверям. – Длинные трубки?.. А… зачем у тебя такой короткий нос?.. А?!. – вдруг приподнялся он.

Тут и Леля растерялась и, сделав несколько шагов назад, в недоумении смотрела на страшного офицера. Но, вдруг, тот опять опустился на свое место, вытянул ноги по полу, закинул назад голову и вместо баса заговорил тоненьким голоском:

– Девчонка, ты, девчонка! И чего ты вертишься?!.

Это восклицание как громом поразило сестру! Ей стало еще обидней и досаднее от хохота Аннушки, слышавшей все из кареты, где она сидела возле спавшего брата.

– Вот видишь! – говорила я, следуя за ней в комнату, куда нас звала англичанка. – И чего ты в самом деле вертелась?

– Не твое дело! – еще более рассердилась Леля.

Но после этого случая она перестала обращаться с разговорами к незнакомым людям.

В последнем городе мы нашли присланных за нами лошадей и поехали дальше на своих. Узнав об этом, я каждую минуту ждала, что мы сейчас приедем, сейчас увидим папу, которого я неясно помнила. Оказалось однако, что мы ехали и никак не могли доехать!.. Дорога шла зелеными полями, мимо хорошеньких дубовых рощ и хуторов, закрытых садиками. Вокруг так все было весело: летали бабочки, птички заливались, порхая в зелени, столько было цветов по дороге, что так бы и побежала я рвать их на полях и в рощах! А тут тащись в душной карете, переваливайся со стороны на сторону. Скука смертная!..

– Когда же город? – спросила я.

– Какой город? – отозвалась мне мама.

– Тот город, где живет папа, куда мы едем жить! – объясняла я.

– Там города нет. Мы будем жить в деревне.

– В деревне!? – удивилась я. – В чьей?

– Да ни в чьей. В государевой. Разве ты не помнишь, как мы прежде по деревням жили?.. Где папину батарею поставят, там и мы будем жить.

– Да!.. – вспомнила я. – Батарея – это солдаты?

– Солдаты, и офицеры, и пушки… Много солдат.

– Я уверена, – заговорила со мной Антония как всегда по-французски, – что ты в нетерпении увидеть папу?.. Не мешай маме, – прибавила она тихо, – говори со мной.