Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера - [38]

Тут же по толпе пробежал слух, что только что где-то стреляли. Мы, во всяком случае, не слыхали выстрелов, но зато видели съехавшиеся автомобили «скорой помощи». Понадобились ли они – не знаем. Дальше, идя к редакции «Новой жизни», на Невском все время встречали то компактные, то более редкие кучи толпы, среди которых шел спор между приверженцами Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов. Почти каждый раз «представитель буржуазии» наседал на «представителя демократии», хорохорился и, пунцовый от гнева, злой, с пеной у рта, выкрикивал приблизительно одну и ту же фразу: «Что вы хотите, чтобы немец пришел сюда?» А затем, разумеется, доставалось Ленину на все лады. Рабочие и солдаты (очевидно, из рабочих же) отвечали толково, спокойно, умно, но, видимо, смущенные тем прямо-таки организованным характером, который приняла на Невском эта безрассудная, опасная, партизанская война за войну. Боже, какие омерзительные типы! Какие студенты, гимназисты, присяжные поверенные (еврейского закона), дамы, в особенности дамы. Призывы: «Надо арестовать», «Надо расстреливать таких людей, как Ленин» – слышались именно только от дам.

Прошла в направлении к Морской и к Мариинскому дворцу манифестация за Временное правительство, и ее усиленно приветствовали маханием платков, сниманием шляп и даже, что совсем не похоже на русских, патетическими (очень неестественными) возгласами. Какие-то церемониймейстеры той манифестации метались по панели и «загребали зевак» в общую колонну: «Присоединяйтесь, граждане, присоединяйтесь!» Из фонарика «Новой жизни» (против Аничкова дворца) можно было наблюдать эту волнующуюся реку сверху, и это при эффектном контражуре было очень красиво: «совсем Париж». Довольно часто проезжали грузовики с красными знаменами, набитые битком офицерами, студентами (в огромной пропорции), солдатами. Один из этих грузовиков разбрасывал листовки с речью Вильгельма к войскам относительно использования для военных целей российской смуты. Листок завершался призывом к Займу Свободы[138]. Реже проезжали автомобили Совета рабочих и солдатских депутатов, и те без флагов и лозунгов.

<…>

Подходя к дому, встретил две манифестации, очень внушительные, с вооруженной милицией, заводов и массой женщин, несших флаги: «Да здравствует Интернационал!», «Долой Временное правительство!», «Требуйте обнародования договоров!», «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!». Это рассеяло несколько то омерзительное впечатление, которое получилось у меня от последних виденных с трамвая на Невском проспекте знамен: «Ленина и компанию – в Германию!», «Арестовать шпиона Ленина!».

<…>

<5 мая (22 апреля) – 6 мая (23 апреля)>

7 мая (24 апреля). Понедельник. Холод и метель. Утром писал. Отвернул отставленные панно «Лето» и «Зима», и оказалось, что Бахус в полтора раза больше «Зимы». Утешаюсь тем, что и у Микеланджело все фигуры разных форматов. <…>

Был в редакции «Новой жизни». <…>

Домой пришлось идти пешком. Жуткий вид начинают являть все более и более опустошающиеся магазины со съестными припасами. Некоторые и вовсе закрылись. Холод и ветер. <…>

Придя домой, я сейчас же лег, но долгое время не мог заснуть – до такой степени яростно спорили в столовой Акица, Коля и Надя против не признающих компромисса и терпения доморощенных наших и очень глупых «ленинцев» – Ати и Лели.

<8 мая (25 апреля) – 14 мая (1 мая)>

15 мая (2 мая). Вторник. <…>

…Хвосты у лавок растут, и хлеба мы утром совершенно не достали.

<16 мая (3 мая) – 19 мая (6 мая)>

20 мая (7 мая). Воскресенье. Поднялся в 6 ч. На улице са мая нелепая погода – то абсолютная ясность и резкое осеннее солнце, то почти зимний вечер со снегом. Чудовищный ветер. Зато это изумительно красиво. Особенно оба вида с Тучкова моста. Прекрасные белые полосы снегов, сыплющиеся то тут, то там с каких-то взлохмаченных, смятых, сбитых в кучу ослепительных облаков.

К Аллегри снова не пошел, отчасти из-за погоды, отчасти из-за того, что увлекся плафоном. Увы! Стал его мусолить и грязнить! Тон плаща Меркурия совсем не удается. Немудрено, ибо слишком большие наслоения красок!

Из Академии художеств никаких обещанных Щусевым приглашений не последовало (ни к Рериху), и я воспользовался освободившимся днем, чтобы пойти проведать Горького. Он уж совсем поправился, завтра выходит. Кашель обычный. Сидели вдвоем часа два. Перебирали всякие темы. Но странное чувство неловкости, скованности и на сей раз не покидало ни меня, ни его. Как будто совершенная дружба, а сказать ему что-нибудь совсем от сердца – не хочется. Все не верю до конца. Вот и сейчас не пойму, в чем дело, отчего он так перепуган, так пессимистично настроен? Чего же он ожидал? Беспорядки в Мценске и все эти эпизоды передаются им в тех самых выражениях, в которых они преподносятся кругами и прессой, заинтересованной в скорейшем возвращении к порядку во что бы то ни стало и какого угодно типа. Или уж он в тайном ужасе от своих товарищей, от их безрассудства, от их легкомысленной жажды экспериментов? Что-то вроде этого мелькает в полунамеках, в невольных ассоциациях высказываемых им мыслей. Совсем расцвел снова, когда заговорил об Италии, о Неаполе и дальше, перейдя к изданию классиков.