Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера - [39]

<…>

Еще говорили много о художественной бездарности революции. Ни памфлетов, ни куплетов, ни листков, ни какой-либо самодельщины наивной. Все по-старому, уныло, без пафоса, похоронно. Разумеется, при нажитой привычке так и нудит при таком констатировании еще прибавить: «так лучше» и многозначительно закивать головой на манер Нестерова, но ведь в душе чувствуешь, что под всем этим действительно оскудение России – ее агония.

На улице гораздо больше пьяных. <…>

21 мая (8 мая). Понедельник. <…>

…У нас обедал и Эрнст, который вселяет в наших тревогу и скепсис по адресу Керенского. Будто бы третьего дня он где-то прямо ораторствовал о победе до конца. Все может быть. Я как-то и без того (и без определенных причин) разочаровался в Керенском… <…>

22 мая (9 мая). Вторник. <…>

Сегодня… был свидетелем «чрезвычайно русской» сцены. На остановке трамвая с передней площадки влезла женщина с ребенком (народу было вообще не так много, и она могла бы влезть с задней). Вагоновожатый не пожелал примириться с таким нарушением правил и объявил, что «вагон не пойдет дальше». Всюду в мире вагонная публика взяла бы сторону кондуктора, выпроводила бы женщину и поспособствовала бы, чтобы ее впустили с задней площадки. Но здесь получилось обратное явление! Весь вагон вознегодовал на кондуктора и обрушился на него с бранью и попреками. Причем дамы упрямо твердили: «Ну и пусть стоит, ну, пусть стоит». А какой-то мрачный сторож заявил во всеуслышание: «Из городовых, вероятно, не всех еще поубивали». Возможно, что такая обстановка в России выражает в сути своей прекрасную черту. Это, может быть, то самое, что когда-нибудь предоставит России первое место (это все тот же Толстой). Однако в своих теперешних формах то же явление способно меня привести только в ужас, и это именно потому, что оно стихийно, неосознанно, не укреплено чувством «высшего» долга… Справиться с ним не удается даже самому Керенскому…

<…>

23 мая (10 мая). Среда. Только что случилось то, что должно было случиться уже месяц назад, но чему я всячески противился. Я поругался с П. Макаровым, и поругался тем самым нескладным, ребяческим, смешным образом, каким отличаются все мои подобные кризисы. Смешной характер в этих случаях получается от того, что я слишком долго терплю, слишком многое спускаю, слишком каждый раз мне не хочется вновь оправдать репутацию дурного характера. А там это благоразумие вдруг рушится, и я просто глупо выражаю накипевшую злобу.

В данном случае я терпел долго и сначала даже «не верил» своим впечатлениям (хотя следовало бы насторожиться уже после первой поездки в Петергоф, когда П. Макаров в вагоне принялся в солдатах «поднимать воинский дух»), ведь он мне был рекомендован Керенским, а в последнего я (на радостях от революции) верил, он был еще рекомендован Димой Философовым¹²⁷, которого я в оценке людей считаю честным и проницательным. Затем так хотелось работать, так хотелось послужить долгожданному делу обновления в художественной сфере, так я был полон глупой для 47-летнего старика уверенностью, что действительно наступила новая эра по существу. Противно было еще одну страницу жизни начинать сразу со скепсиса. Да и пришлось бы тогда сразу браковать не одного Макарова и справа и слева. Скоро остался бы в своем одиночестве обычном и опять вдали от того дела, в котором чувствуешь, что можешь принести большую, единственную пользу.

И тем не менее ткань компромиссов оказалась порванной. Все эти попытки действовать не от себя, а через «уже власть получивших» (я не тот честолюбец, каким был когда-то, и в этом великое неудобство), все эти старания чему-то научить новых выскочек (и особенно данного выскочку, обнаружившего «большую охоту учить» и вообще большую активность) – ныне нужно уже признать тщетными. Они лишь привели меня через неисчислимые, даром потерянные часы, через массу разочарований и тревоги к нулю результатов, если еще не считать чисто отрицательный результат – нажитие новой категории врагов. Теперь, во всяком случае, необходимо отсесть в сторону и оттуда, со стороны, придется смотреть все, что будет творить этот Петр Верховенский в миниатюре, достигший каких-то своих вожделений. Петр Верховенский, вероятно, на сей раз особенно смахивает на Смердякова, на Передонова, даже на Чичикова, Моллегаса и Вейнера. Поддался я этому соблазну именно из желания не терять из виду этого дрянненького и опасного человека, забравшегося в заповедник искусства.

Как я ни клял и ни презирал наш дореволюционный художественно-официальный мир, но нужно признать, что за 9 недель хозяйничания в нем этого ставленника нового строя и его Головина мир этот пришел в полное расстройство и в запущение, из которого его едва ли удастся вернуть к состоянию какого-либо благообразия. Отсутствие плана, мелочный эстетизм, растерянность перед специальными задачами революционного момента и полное опьянение от «случая», полная влюбленность в людей старого режима – все это вместе создало хаотичность в мероприятиях и прямо какие-то роковые провалы воли и внимания. Отсюда и получилось, что театры заявили себя автономными и до сих пор остались под ватным скипетром Батюшкова