Моя преступная связь с искусством - [42]

После чая с рогаликами она сказала кузине, что Раффи пора уже спать, а то завтра будет зевать в детском саду. Кузина спустилась вниз их провожать. Маргарита попрощалась, стукнулась головой, пока пристегивала Раффи к детскому автокреслу. Распахнула дверь с водительской стороны.

Мимо с диким бибиканьем пронеслась спортивная «Хонда». «Ну и что, пусть бы и задавила». Утопила в бездонную яму педаль, с визгом тормозов тронулась с места, опрокинув гипсовый гриб, охранявший газон.

Вместо дороги глядела на фото с «гонкой» на приборном щитке, и изредка — в зеркало заднего вида на Раффи. Перед глазами стояло увиденное в туалете, на промокашке, красное марево, неожиданный сигнал поражения; забыв о температуре и палочках, она проскочила на красный свет и потом еще один раз, уехала в детство.

4 октября 2009

Образ отца

I

Под знаком Рыбы

В сорок первом, сопливым субтильным двухлеткой, выезжал из какого-то города, то ли въезжал.

Шла война, и его волнисто-волосая, прилежно-воротничковая, темной масти семья (приглушенный цветным криком обоев черно-белый портрет так и не осмелились снять со стены) была рассыпана по горячим точкам и весям страны.

В Ленинграде, на самой окоемке блокады, отца А-ма спасла то ли возникшая на пороге полудохлая курица, то ли дальновидная дальняя родственница, которая ее принесла (внучатая память окутывает флером фантазий событья, а курицам приписывает любовь к хождениям в гости и творит чудеса).

В эвакуации в Омске перманентно полуголодные малыши (в числе которых был А-м) отказались есть подружившегося с ними порося.

В белорусском городе Лида расстреляли А-мову больную, уже не встававшую с постели, прабабку, и вполне дееспособных двоюродных братьев.

В Польше был сметен с лица земли целый штетл, где познакомились его бабка и дед. Там же в Польше, под Кислицем, одного из племянников деда избили до смерти и, не забрав ни злотых, ни зубовного золотишка, сбросили с поезда летом 1946-го, на волне польских погромов, спровоцированных слухами о похищении евреями христианских детей.

На Украине, в Черниговщине, живьем были закопаны в яму его троюродный брат и дядья.

Под Киевом несколько родственников со стороны матери были загнаны с другими несчастными в обложенную соломой местную синагогу. Одна из женщин выбежала в суматохе из горящего здания и сунула грудничка наблюдающей за происходящим с открытым ртом юной селянке; что с ними стало, никто так и не узнал.

Тетя со стороны отца жила в Латвии, полуеврейка с гулюкающей нагулянной лялечкой — несмотря на отсутствие грубоголосой усатой второй половины и семейного счастья, бездетным соседям не давала покоя ее перебивающаяся переводами и учениками укромная жизнь. В результате доноса тетя исчезла в лагере смерти, а удочеренная соседями Галечка-лялечка после войны обрела новых родителей (когда латышей-доносителей расстреляли) и оказалась в Израиле, где два раза вышла целой и невредимой, хотя и не без душевных зазубрин, из терактов в излюбленном дизенгофском кафе.

Про еще одного родственника было, хотя и достаточно путано и пунктирно, известно, что в Йом-Кипур подозрительно положительный полицай предложил ему разделить ужин — но когда близорукий учитель идиша, вкушая неслыханный запах, втянул ноздри и сощурил глаза, он в холодном поту осознал, что на тарелке перед ним лежат плохо проваренные свиные копытца.

Соблюдающий пост изможденный учитель отшатнулся от подлого подношения и упал в обморок, ударившись затылком о привинченный стул. Потеря сознания спасла его от гнева предателя, который как раз в тот день забил до смерти другого отказавшегося от гойского угощенья жида.

Бабушка А-ма потеряла деток под немцем — так она говорила. Выжила лишь Ципора, ее старшая дочь. Нянча детей этой выжившей дочери, которую все бестактно звали «уцелевшая Циля», бабушка их укоряла, когда они оставляли на донышке молоко или отказывались складывать в ящик игрушки:

— Ну какие же вы сволочи все! Мои сынули были такие славные и послушные, так хорошо лопали все, аж за ушами трещало, в столицу на Олимпиаду по математике ездили… и их больше нет. А вы их переросли — и что толку, если полные дурни?

Та же самая бабушка им объясняла, что в войну, куда бы ты ни пошел, везде разевала рот смерть.

В мирное время ты вполне мог догадаться, где обгрызенные ногти и беспредел, а где вежливость, подворотничок и благоразумная скрипка — во время войны любое движение, в сторону линии фронта или по направлению к главному населенному пункту, в сторону местного жителя или жандарма обозначали начало конца.

Любой мог предать: богобоязненная, добросердечная женщина; злой, усталый, не верящий ни в Бога ни в черта мужчина; девятилетний белоголовый заморыш с глистами; разъевшийся поп.

Конечно, были счастливые случаи. Вот, например, Гена Шохет: когда полицаи пошли по домам, он спрятался в погребе, вышел оттуда через три дня, лег на дороге и от пережитого одиночества и усталости сразу уснул. Проснулся от рева мотора.

Над его лицом — колесо.

Адонай, шма Исраэль, элохим ахаим — в голове, как неисправный, с перебоями стучащий мотор, скакали молитвы.

Колесо было близко, он вдохнул запах резины.